Сибирские огни, № 12, 2010

поэзия Юрий КАЗАРИН «ЯДРЫШКО В РУССКОМ СЛОВЕ...» Каждое стихотворение — в пределе — отзывается на простую истину жизни: человек в слизи и крови выходит из материнской утробы, через силу существует и уходит обратно в пустую бесформенность. Многоречивая декоративность поэти­ ческого языка — сколь бы призывна она ни была — пытается, большей частью, высказать эти вещи по-своему: скрывая и заговаривая. Речи о том, что стихотво­ рение — это пустая тропа, которая ни к чему не ведет, позволяют, с другой сторо­ ны, всякому пишущему увидеть его как волю, забывая о том, что бессубъектный орнамент еще не поэзия, а богатство языка само по себе бессмысленно. Совре­ менная поэзия — это пейзаж, плотно покрытый текстом, за которым не видно ни дерева, ни облака, ни холма. В этом смысле стихотворения Юрия Казарина не со­ временны. Ошеломляющая видимость внутреннего при известной простоте (даже однообразии) его поэтического языка — это и его заслуга, и его одиночество. Точно так «наивная» икона, писанная румынским богомазом на стекле, утверждает в нас большую глубину, чем бесконечные мадонны классического искусства. В сравне­ нии со стихотворениями «декоративными», стихотворения Казарина много меньше по массе, но гораздо больше по объему — по скрытому простору, заключенному в них. Казарин не загоняет в них окрестные вещи упорядоченной толпой, в надежде отразиться и в той, и в этой, спутав их языком, порядком, строем. Напротив, каждая вещь — ангел, снег, мотылек, — призывают к себе то, что философ назвал «есте­ ственной молитвой души» — внимание. Это внимание внимает им, разумеется, со своей колокольни — мы далеки от того, чтобы видеть в поэте певца «вещей самих по себе». Эти вещи не говорят здесь ни о чем и ничего не скрывают — они просто свидетели молчания, того, что не может быть сказано. Того, внимать чему можно только посредством чего-то иного. Поэзия Казарина — это поэзия ближнего: сада, птицы, окна. То, что дальше всего, то ближе всего. В его стихах практически отсутствует фальшивая и лицемер­ ная «социальность». Птица не лжет, ангел не лжет, потому что они бесчеловечны — без страха, без желания, без языка. И потому ближе к не-человеческому в человеке, к тому, что сопротивляется речи. В отличие от Заболоцкого или Тарковского, Каза­ рин не прививает природе логос, и природа бесчинствует у него в нелогичной кра­ соте стихий, отвечающей стихийному в нас — радости или ожиданию. Все выво­ дится к трепету стихийности — время сгорает, мертвая пчела исчезает в «толкучей воде» — и далее движется к большей простоте: «просто Бог», бездна, вечность. Казарину удается сказать бездну — «бездной», и Бога — «Богом», он возвраща­ ется к простоте и одиночеству слова, как того хотел в свое время Петер Хандке, призывавший дар звать дерево — «деревом» и реку — «рекой». Говорим «удает­ ся», потому что каждое событие его маленького стихотворения окунает эти слова в удивительную полноту искренности. Говорим «событие», потому что стих Каза­