Сибирские огни, № 12, 2010

АНДРЕИ УГЛИЦКИХ Ж ц АНГЕЛ ЗА ЛЕВЫМ ПЛЕЧОМ Поначалу шум далекий-далекий, еле слышный, потом — отчетливый, все нарастаю­ щий. Казалось бы, самое время оглянуться, оценить опасность. Но что-то внутри Апостола подсказывает, что делать этого пока не стоит. Что нужно еще «годить». Забить на волнение и ждать, ждать развязки... Но всякое ожидание, даже самое перспективное, многообещающее, рано или поздно становится невыносимым. При­ ходит предел и терпению Апостола. Он не выдерживает и оборачивается. Почти в тот самый миг, когда мимо него, совсем рядом, буквально в двух шагах, проносит­ ся упакованный «мерин». Утыканный, как еж, иголками телескопических антенн, без номерных знаков и габаритных огней. Из полуоткрытой двери «мерса», прямо под ноги Апостолу, буквально «выпрыгивает» толстый, как жаба, портфель. Нет, шалишь, не «портфель», а портфелище, чемодан за малым! И вот «жаба-чемодан» этот валяется спокойненько возле самых ног и тяжело молчит. А «Мерседес», ог­ ласив мир истерическим взвизгом тормозов, резко сворачивает в ближайший пере­ улок и исчезает. Навсегда. Словно и не было никогда! Снова тишина, снова ночь, вновь те же — улица, фонарь, аптека... Вокруг— ни души. Думай, Апостол, думай! Как поступить? Поднять или нет? Поднять? Хорошо, а вдруг там — бомба?.. Не заметив, пройти мимо? А вдруг там — золото или алмазы?.. Адово искушение ис­ тово и искренне борется в Апостоле с райским благоразумием. Азарт — с осто­ рожностью. Кураж — со страхом. Ну кто из нас, хотя бы раз, хоть разочек малый, не побывал в подобной ситуации выбора, не испытал в жизни искушения похожего, скажите на милость?.. Яблоко висит на ветке в райском саду. Соблазнительное. Красивое. В сверкающих алмазиках утренней росы... Висит — невыносимо близко. Руку протянуть... Апостол еще раз воровато оглядывается по сторонам. Ни еди­ ной души. Тогда он, наконец, решается (а будь, что будет!), хватает добычу и, зады­ хаясь под тяжестью ее (ох, и тяжелый же, сука... чем же это они так его нагрузили- то?), волочет, трепеща и вожделея, как тот сказочный паук известную муху, в под­ воротню... Встав перед чемоданом на колени, он первым делом осматривает на­ ходку, осматривает внимательно, не абы как! Ничего подозрительного. Потом — с бьющимся сердцем — припадает ухом к напряженному холоду жабьей кожи. До одурения вслушивается... Но, сколько ни вслушивается, не слышит никакого ча­ сового механизма. Только стук сердца, отдающий куда-то в голову, как колокол: бум-бум-бум... И только после этого, руками дребезжащими, медленно, как в кино, начинает приподнимать крышечку ту, заветную... Очнулся Апостол от грубого толчка в плечо. Непонимающим взглядом уста­ вился на Лопату, которая молча передавала ему ополовиненную банку. Как эстафет­ ную палочку. На чумазом лице Лопаты ровным счетом ничего не отражалось. Апо­ стол хотел, было, тут же, по горячим следам, «предъявить» тупой о том, что она закосила часть и его доли битка, но, взглянув на внушительные рычаги ее рук, на кулаки, размером с голову годовалого ребенка, решил не искушать судьбу, благора­ зумно промолчав. Разборка с подкаченной битком партнершей по несчастью запро­ сто могла окончиться не в его пользу. Разводка пахла резиной и воняла тухлым жиром. Стараясь не дышать, превоз­ могая отвращение и брезгливость, Апостол сделал первый глоток и поперхнулся. Биток так шибанул в нос, что высек слезу. В носу стало сыро. Зато в животе — потеплело. Мир стал как-то лучше. Добрее, что ли... Лопата одобрительно хмыкну­ ла, встала, отошла в темноту и, присев на корточки, начала ссать, икая и бубня что-то себе под нос. Ох, Лопата, Лопата... Тот, кто надеется услышать далее историю о том, как- де перспективная, талантливая балерина или одаренная виолончелистка, к примеру, или, на худой конец, просто внучка расстрелянного в тридцать седьмом наркома, опустилась по причине любви несчастной на самое дно жизни, может отложить этот рассказ в сторону. Поскольку — не дождется. Потому что, похоже, что Лопа­ та была и в той, прежней, жизни своей — никем. Поскольку не помнила о ней ниче­ го. Ровным счетом. Равно как и о ней, о Лопате, никто ничего не помнил. На всем свете. Ибо сама Лопата никогда о себе не рассказывала. Ничего. Никому. Даже под кайфом. Воспоминания не жгли ее. Доподлинно известно было лишь то, что не умела она ни читать, ни писать. И не испытывала от этого никаких неудобств. Как не 42 •