Сибирские огни, № 12, 2010

АНДРЕЙ УГЛИЦКИХ АНГЕЛ ЗА ЛЕВЫМ ПЛЕЧОМ — Качать!.. Качать!.. Качать!..’— скандировали тысячи людей. Маленькая фигурка Ельцина на балконе, крошечная, почти игрушечная, вдруг подняла игрушечную руку. Вверх. И — как по команде — стихло. Хотя возможно, что Долота все перепутал. Что память подвела его, соединив в одно, события двух разных дней (а чему удивляться-то: семнадцать лет — не один день. Что-то могло и позабыться). Нет, скорее всего, действительно ездил он на Калининский дважды в те дни (похоже, что так и было, просто память подчисти­ ла, стерла, как ластиком каким). В первый раз — на другой же день, сразу после трагедии, случившейся в пере­ ходе. Тогда действительно лил дождь. Были цветы. Свечи. А уже на следующий день (или даже через день) — на митинг победителей. Тогда дождя уже не было. Наоборот, солнце светило... Но вот в чем Долота не ошибался точно, так это в атмосфере тех дней, в чувстве всеобщего ликования, радости, легкости, почти невесомости... Казалось, что люди не ходили тогда, а словно бы парили над землей! И, тем не менее, на всякий случай Долоте захотелось вдруг извиниться перед теми людьми за возможную свою забыв­ чивость. Потому что они сделали тогда невозможное. «Простите меня, если что не так. И спасибо вам еще раз. За все!..» Что еще интересного мог рассказать о событиях тех Николай Петрович Долота? Было, было еще одно крайне важное обстоятельство. Самое-самое, так сказать. Дело в том, что, помимо ликованья народного, помимо радости той, о которых уже писа- но-переписано, испытал он тогда неведомое доселе ощущение: ощущение единства народа с властью! Да, да, он был тогда, в святые те дни, одним с властью целым, потому что это была его власть, народная, та самая, о которой, наверное, мечтали, да не дождались, декабристы, выводившие войска на Сенатскую. Ему ничего в те дни не претило в ней, ибо сам он был частью ее, частичкой власти, крупицей малой ее, и она — ответно — также была, являлась как бы частью его, Долоты, педиатра одной из московских детских больниц. Сбылось! Свершилось! — Пушкин-то, Пушкин, — разговаривал он сам с собой, возвращаясь, осно­ вательно подвыпивший (на митинге том наугощался), домой. — Нет, ведь как сказал-то, как в воду смотрел: «...Оковы тяжкие падут...'» Вот и пали они, Алек­ сандр Сергеич! «...Темницы рухнут ...» Это уж — в самую точку! Рухнули, рух­ нули, проклятые, ненавистные! Конец им пришел! Они думали, что им не воздас­ тся за то, что они деда моего... Они думали, что им с рук сойдет, за то что они второго деда, в двадцать восьмом... со всей семьей... десять детей... на мо­ роз.. . зимой!.. За то, что корова была, Александр Сергеевич, ну, как же так, сука, на десять-то детей корова целая! Кулака нашли... Вот и выгнали... Выслали, то есть... Как собак каких!.. Кулак, мол... Из-за этого-то отцу моему и пришлось в двенадцать лет в люди идти... Корова — будь она неладна. Нашли, кого раскула­ чивать!.. А им — нет, не сошло! Не сошло им, Александр Сергеевич, слышите! Вот когда аукнулось! А теперь — нет, кончилось их время... «...Исвобода — вас примет радостно у входа ...» Да, Александр Сергеевич, именно так! Да это же прямо про нас написано! Про свободу-то — в копеечку — приняла ведь, приняла! Сбылось, вы слышите, Александр Сергеевич, не пропал, нет, не пропал труд тяж­ кий, не пропал!.. В те святые дни Долота написал стихи. Которые целиком не сохранились. Лишь самое начало их зацепилось за память, впилось в сердце, как осколок: Август в танковом прицеле... Просыпайся, раб! Разбросали маковеи Яблоки Маккиавелли — Собирать пора! Спас не липово-медовый, Яблочный мой Спас... Спас ты, разумом ведомый, Спас Россию, спас!