Сибирские огни, № 12, 2010

возвратной дороге о художнике Юрии Бралгине рассказал я тобольским гостям — тог­ да и решилось: завтра добежим до Бийска, а там и мастерскую Бралгина не минуем. Как задумали — так и вышло. К полудню следующего дня мы оказались у Юрия Егоровича и, пожалуй, вовремя подоспели. У Бралгина в мастерской порядок всегда флотский. И работы на стенках в обдуманном ритме, и даже те картины, что не уместились на стеллажах, аккуратным рядочком в сторонке, а середка мастерской — чиста и просторна как палуба. Что гово­ рить — видывал я иные мастерские, где черт ногу сломит и только хозяин знает: где что у него обретается, а любому гостю недоуменно кажется —-в каком же хаосе творец и его творчество пребывает. Но на сей раз и у Бралгина о полном порядке говорить было невозможно — он отбирал работы для персональной выставки в Барнауле — а нам того и надо: пока он перебирает полотна, мы все и посмотреть сможем. И вот он, художник Брапгин, предстал пред тоболяками, седой и разговорчивый, не рыхлый, а поджарый и точно знающий — какая картина его с какой рядом станет, а в итоге получится выставка — симфония жизни алтайцев в своих родовых кочевьях. —- Все начнется с главной становой жилы, — говорит художник и ставит перед зрителями «Рождение Катуни». — Это как запевка, как начало темы. Без Катуни го­ ры — просто угрюмый камень. Рядом должна быть живая душа, человек рядом, — продолжает Брапгин и ставит работку небольшого размера — «Шаманка». — Но и Катунь и шаманка без обобщенья не зазвучат, согласье будет неполным, если не будет триптиха «Алтайский эпос», — заключает Юрий Егорович. Все, что говорит, все, что показывает художник — это вхождение в выставку, это увертюра. Но какая тональность задана! В триптихе не мифические герои, а люди словно бы и обыденные: укротитель сарлыков, камланье в окружении сородичей и дочь шамана, которой не тесно среди глыб каменных, хотя они и окружают ее с той плотностью, которая бывает только в природном конгломерате, породе вроде бы мертвой, когда бы не рассекала на карти­ не Бралгина галечниковую плоть пронзительная кремнистая струя водопада. А на каждой глыбе — человечек: ни большой, ни малый, а отдельный — у каждого камушка, у каждой галечки древнего морского побережья — своя душа. И приро­ да, читай — художник, так распорядилась, что и укротитель, и шаманья дочь, и все души — камешки прочие — так сплочены в единую плоть, так пропитаны кремнис­ тым соком, что все это стало единым, это все стало алтайским народом. Я до безрассудства люблю конгломерат и эту горную породу готов часами об­ стукивать молотком, поливать ее водой, чтобы увидеть то разнородное, из чего по­ лучается единая земная твердь. Оглядываясь, думаю — художник Бралгин однажды, разглядывая конгломераты, возликовал внутренне — да это же принцип творчества в камне. Можно обкатанную гальку своих восторгов и раздумий, образов, беспокоя­ щих душу и ум, соединить в одно, была бы душа не скудна на кремнистый сок, способный проницать соединительно все, что не дает тебе покоя, а ночью гонит к чистому холсту. Триптих — мир земной, обыденный, повседневный. Но рядом с ним — «Шаманка» — работа небесная. И это усиливается еще тем обстоятельством, что выполнена она на изнанке овечьей шкуры. Откуда она взялась, эта овца небесная под рукой художника — ведомо. С гор поднебесных, но она у Бралгина распластана как вселенная, вросшая по кромке своей черными остьями шерсти в черноту беско­ нечности. А в центре — шаманка и круг бубна, будто образ земли, в который колотит камлающая, посылая сигнал в окрестное беспределье, будто вопрошая: «одна ли я на этом свете пекусь о спасении души ближнего? А если не одна, то вы, вышние и даль­ ние, отзовитесь!..» Бралгин показывает и рассказывает гостям историю своей любви — надо же понять гостям, почему он, русский мужик из алтайских степей, моряк в прошлом, влюбился в этот горный народ, превратившись за десятилетия в изобразительного летописца алтайцев. Голос его негромкий, без артистических аффектов, ровен и уве­ рен — о родном речь. И вот когда очередь доходит до картины «Луна над аилом», где всего два героя: лунный круг с концентрическими отблесками света да еще конусок кособокого аила с косичкой дыма, я начинаю думать о том, что голос Бралгина похож на тихий звон колокола — вот он — на полотне небесный лунный колокол! — но в нем уже не набат — художник миновал середину восьмого десятка лет, — в нем есть свой обретенный судьбой звук, когда в медленном повествовании о первых встречах с алтайцами можно уловить одно ■— в неторопливости звучания есть избежание неча­ янной ошибки. Когда медленно, несуетно — мысль не потеряется, выверится так же, как выверенно летит над горным долом орел высокопарный, видящий с высоты и громаду размаха гор и малую пищуху у стожка сена, ею собранного... АЛЕКСАНДР РОДИОНОВ ОТ СУДЬБЫ ДО СУДЬБЫ