Сибирские огни, № 8, 2010

Сумасшедший рыцарь твердит о любви и браке не кому-нибудь — всем известной Прекрасной Даме. Рождество удлиняет время на шаг собаки, а собаке нравится жить в городском бедламе. Ловит пёс оборванный мусор, летящий мимо, и к сухому снегу его прижимает лапой. А поэт молчит, дожидаясь вестей из Рима, — что же там, в энциклике, присланной римским папой? Римский папа славит порывы людей искусства, шлёт им шёлк заморский, роскошный ковёр татарский, а в могиле сжали свои кулаки до хруста горожанин Минин, сиятельный князь Пожарский. Бродит Блок безумный в стране ледяных туманов, и в обнимку с Верой бредёт Вячеслав Иванов, и кричит Бугаев, садясь за соседний столик: «Ты католик стал!» — и смеётся над ним до колик. И в России нищей стоят вдоль дорог вертепы, и воры в законе китайские рвут петарды, и любовь, мой друг, проще пареной стала репы — так под Новый год голосят под гитару барды. Кто им вторит, с плачем взывая: о горе! горе! Может быть, рыдают забытые нами предки? Не в подвале каменном, в центре Москвы, в соборе Гермогена держат, как зверя в железной клетке. Что, Марина, Осип, уже не затеплить свечки вам в церквах московских, хотя и написан «Камень»? Перед Ликом Спаса — солома, руно овечки, освещает их фотовспышки холодный пламень. Над Москвой-рекою как будто палят картечью. Может, это Гоголь грозит Запорожской Сечью, иль в глухой деревне из лёгких, как свет, пелёнок на огромный мир безмятежно глядит ребёнок?