Сибирские огни, № 8, 2010

как вечно длящуюся тайну не только какого- то «другого» мира, но и непосредственно ок­ ружающей «действительной жизни». Чехов предельно верен себе: с непоколебимым упор­ ством противостоит он призывам внести в свои произведения дежурную «ноту бодрос­ ти и здоровья» в связи именно с ожиданием скорых и искусственно вызываемых перемен, да и не считает он жизнь своих героев неиз­ бывно несчастной. Мотив превратности че­ ловеческой судьбы, один из частых и излюб­ ленных в литературе, в творчестве и Мами- на-Сибиряка, и Чехова предстает скорее даже не столько как закономерное выражение ост­ роты социально-классовых противоречий, сколько как неотъемлемый фактор непредска­ зуемого течения жизни, воплощаемой как бытие, проявляясь вне зависимости от обще­ ственного веса, должностного или сословно­ го статуса человека. Вот и хватившую лиха в доме Цыбукиных Липу — как бы в подтвер­ ждение житейской философии плотника Ко­ стыля — коснулось целительное воздействие надличностных сил бытия. Формулирующий эффект мысли о несводимости «правды и счастья» к социальному фактору и в повес­ ти «В овраге» прибережен к финалу: «Шли бабы и девки толпой со станции, где они на­ гружали вагоны кирпичом... Они пели. Впе­ реди всех шла Лина и пела тонким голосом, и заливаясь, гпяля вв^рх ня небо (полчеркну- то мною. — Л. Я.), точно торжествуя и вос­ хищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть». А по дороге встретился выброшенный из дома старый Цыбукин: «Липа достала из узелка у матери кусок пи­ рога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть». И Мамин-Сибиряк, и Чехов избегали социальной регламентации будущего: уто­ пический элемент пребывает в повествова­ тельной фактуре их произведений в некоем диффузном состоянии, представая как черта душевного настроя героев и выявляясь в об­ разе неугасимой веры в жизнь как таковую, и прежде всего улучшение природы человека на основе смены поколений. Это объясняет сво­ еобразие персонажного состава произведе­ ний Мамина-Сибиряка и Чехова 90-х годов, в частности ту семантическую нагрузку, кото­ рой отмечен в них образ ребенка. «Хотите верьте, хотите нет, — говорит Ярцев в повес­ ти “Три года”, — но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я за­ нимаюсь с детьми, особенно с девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!» И те две девочки, Саша и Лида, которые оста­ лись в доме Лаптева после смерти сестры, вносят в мироощущение героя тот элемент согласия с жизнью, что выявляет неизбывное начало земного существования человека. В связи с романом «Без названия» уже говорилось о значимости мотива ребенка, принимающего эстафету духовного верова­ ния «отца», но в этом романе он обретает потенцированное звучание благодаря возни­ кающему в финале внесюжетному образу новорожденного сына Окоемова, тоже Ва­ силия: «Я очень много работал и очень мно­ голюбил и... не умру,— утешает близких ему людей умирающий Окоемов. — Любовь не умирает... Будет только перемена имен: вме­ сто Василия Тимофеевича Окоемова будет работать и любить Василий Васильевич Око­ емов. Он сейчас еще мал и ничего не пони­ мает, а вырастет большой и все поймет». Несмотря на сюжетно-фабульную акценти- рованность бурных смен общественно-эко­ номических формаций во многих произве­ дениях Мамина-Сибиряка, его убеждение в том, что «ведь люди останутся все те же», сохраняет неизменность. Имманентное рассмотрение творческих позиций двух выдающихся писателей Рос­ сии, с невосполнимой широтой и глубиной воссоздавших картину ее жизни на преды­ дущем перевале веков — от 19-го к 20-му, убеждает в том, что, безусловно, важный сам по себе и бесспорный факт их множествен­ ного пересечения в темах, мотивах, образах, сюжетно-фабульных схождений и разного рода семантико-поэтических перекличек спо­ собен обнаружить свою подлинную значи­ мость лишь в сфере авторской антрополо­ гии и онтологии, открывая их сходство, род­ ственность и близость в осмыслении универ­ сальных начал существования в понимании человека как такового, его натуры, приро­ ды, естества. При этом даже в малой степени следует избегать опасности нивелировать их творческие подходы к изображению челове­ ка, видя, что у Чехова он более всего пред­ ставлен как личность, т.е. в его духовно-мыс­ лящем проявлении, а у Мамина-Сибиряка — как характер, т.е. в его психо-идеологизиро- ванной сути. Речь при этом идет лишь о пре­ имущественных формах представления чело­ века, потому что при определяющем у того и другого писателя перевесе внимания к чело­ веку перед фактором среды, обстоятельств, социальных отношений характер и личность в одинаковой степени составляли шашша на­ правление их художественной мысли, опре­ деляя общий характер их реализма не как кри­

RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2