Сибирские огни, № 8, 2010
как вечно длящуюся тайну не только какого- то «другого» мира, но и непосредственно ок ружающей «действительной жизни». Чехов предельно верен себе: с непоколебимым упор ством противостоит он призывам внести в свои произведения дежурную «ноту бодрос ти и здоровья» в связи именно с ожиданием скорых и искусственно вызываемых перемен, да и не считает он жизнь своих героев неиз бывно несчастной. Мотив превратности че ловеческой судьбы, один из частых и излюб ленных в литературе, в творчестве и Мами- на-Сибиряка, и Чехова предстает скорее даже не столько как закономерное выражение ост роты социально-классовых противоречий, сколько как неотъемлемый фактор непредска зуемого течения жизни, воплощаемой как бытие, проявляясь вне зависимости от обще ственного веса, должностного или сословно го статуса человека. Вот и хватившую лиха в доме Цыбукиных Липу — как бы в подтвер ждение житейской философии плотника Ко стыля — коснулось целительное воздействие надличностных сил бытия. Формулирующий эффект мысли о несводимости «правды и счастья» к социальному фактору и в повес ти «В овраге» прибережен к финалу: «Шли бабы и девки толпой со станции, где они на гружали вагоны кирпичом... Они пели. Впе реди всех шла Лина и пела тонким голосом, и заливаясь, гпяля вв^рх ня небо (полчеркну- то мною. — Л. Я.), точно торжествуя и вос хищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть». А по дороге встретился выброшенный из дома старый Цыбукин: «Липа достала из узелка у матери кусок пи рога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть». И Мамин-Сибиряк, и Чехов избегали социальной регламентации будущего: уто пический элемент пребывает в повествова тельной фактуре их произведений в некоем диффузном состоянии, представая как черта душевного настроя героев и выявляясь в об разе неугасимой веры в жизнь как таковую, и прежде всего улучшение природы человека на основе смены поколений. Это объясняет сво еобразие персонажного состава произведе ний Мамина-Сибиряка и Чехова 90-х годов, в частности ту семантическую нагрузку, кото рой отмечен в них образ ребенка. «Хотите верьте, хотите нет, — говорит Ярцев в повес ти “Три года”, — но, по-моему, подрастает теперь замечательное поколение. Когда я за нимаюсь с детьми, особенно с девочками, то испытываю наслаждение. Чудесные дети!» И те две девочки, Саша и Лида, которые оста лись в доме Лаптева после смерти сестры, вносят в мироощущение героя тот элемент согласия с жизнью, что выявляет неизбывное начало земного существования человека. В связи с романом «Без названия» уже говорилось о значимости мотива ребенка, принимающего эстафету духовного верова ния «отца», но в этом романе он обретает потенцированное звучание благодаря возни кающему в финале внесюжетному образу новорожденного сына Окоемова, тоже Ва силия: «Я очень много работал и очень мно голюбил и... не умру,— утешает близких ему людей умирающий Окоемов. — Любовь не умирает... Будет только перемена имен: вме сто Василия Тимофеевича Окоемова будет работать и любить Василий Васильевич Око емов. Он сейчас еще мал и ничего не пони мает, а вырастет большой и все поймет». Несмотря на сюжетно-фабульную акценти- рованность бурных смен общественно-эко номических формаций во многих произве дениях Мамина-Сибиряка, его убеждение в том, что «ведь люди останутся все те же», сохраняет неизменность. Имманентное рассмотрение творческих позиций двух выдающихся писателей Рос сии, с невосполнимой широтой и глубиной воссоздавших картину ее жизни на преды дущем перевале веков — от 19-го к 20-му, убеждает в том, что, безусловно, важный сам по себе и бесспорный факт их множествен ного пересечения в темах, мотивах, образах, сюжетно-фабульных схождений и разного рода семантико-поэтических перекличек спо собен обнаружить свою подлинную значи мость лишь в сфере авторской антрополо гии и онтологии, открывая их сходство, род ственность и близость в осмыслении универ сальных начал существования в понимании человека как такового, его натуры, приро ды, естества. При этом даже в малой степени следует избегать опасности нивелировать их творческие подходы к изображению челове ка, видя, что у Чехова он более всего пред ставлен как личность, т.е. в его духовно-мыс лящем проявлении, а у Мамина-Сибиряка — как характер, т.е. в его психо-идеологизиро- ванной сути. Речь при этом идет лишь о пре имущественных формах представления чело века, потому что при определяющем у того и другого писателя перевесе внимания к чело веку перед фактором среды, обстоятельств, социальных отношений характер и личность в одинаковой степени составляли шашша на правление их художественной мысли, опре деляя общий характер их реализма не как кри
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2