Сибирские огни, № 8, 2010

да. Повесть «Три года» (1895) в этом смысле предстает как одно из самых погруженных в глубину бытийствениой мысли произведе­ ний Чехова, не отменяющих при этом его при­ стального внимания к характеру обществен­ ного строя человеческой жизни. В глазах прежних исследователей эта острая социальная фактурность повести заслоняла ее экзистенциальную векторность. Весь тот круг роковых вопросов, которые со значе­ нием нарративных мотивов проходят через большинство произведений «просахалинен- ного» периода — социальная и ментальная природа равенства-неравенства, отношения хозяев и работников, владельцев миллионных состояний и зависимых от них людей, поис­ ки «правды и счастья» как отдельным чело­ веком, так и народом, плавный герой повес­ ти переживает не в отвлеченно-философс­ ком плане, а как фактор собственной био­ графии, личной жизни, своего ежедневного существования. В этом отношении он, как персонаж, отличается, например, от худож­ ника из рассказа «Дом с мезонином» или даже от Мисаила Полознева, который побы­ вал в положении унижаемого и оскорбляе­ мого работника, но не испытал участи раба, прикованного к миллионному состоянию. И проведя своего героя через многие жизнен­ ные испытания — смерть сестры, оставив­ шей на его попечение двух девочек, страда­ ния неразделенной любви, отчуждение бли­ жайших родственников, отца и брата, непри^ язнь к «делу», к которому «не лежит душа», сомнение относительно своего права на не им нажитые «миллионы» — в финале пове­ сти писатель тем не менее не оставляет у Лаптева чувства напрасно и «не так» про­ житой жизни, ощущения, что «все было не то», как это случилось с героем Л. Толстого в повести «Смерть Ивана Ильича». Как ни изъязвлена внутренними противоречиями жизнь в доме Лаптевых, она течет по неиз­ бывным законам вечности, приводя героя к мудрому приятию ее: на смену «плохому» приходит «хорошее», меняются лишь лики их. Теперь бремя (или все-таки «счастье»?) бе­ зответной любви суждено испытать его жене — Юлии Павловне, ответственность за мил­ лионное дело от отца и брата перейдет к нему, а воплощением поступательного буду­ щего предстанут две девочки: «Как они вы­ росли! — думал он. — И сколько перемен за эти три года... Но ведь придется, быть мо­ жет, жить еще тринадцать, тридцать лет... Что-то еще ожидает нас в будущем! Пожи­ вем — увидим». И вынесенная в самый конец повество­ вательного текста эта фраза «Поживем— уви­ дим» в такой привычной для чеховских фи­ налов модальности («быть может...») прида­ ет повести «Три года» четкую экзистенциаль­ ную завершенность. Откликаясь на такого рода произведе­ ния, как «По делам службы», «На подводе», «В родном углу», «В овраге» и т.д., закоснев­ шая в штампованных трюизмах критическая мысль по-прежнему видела в чеховском ге­ рое лишь жертву социальных обстоятельств, а в писателе неотступного обличителя тор­ жествующей пошлости жизни, не в силах ощутить и осознать то, что художественная мысль писателя давно уже движется по ор­ бите других представлений о природе чело­ века. И если в героине рассказа «В родном углу» (1897) Вере Кардиной критике приви­ делся всего лишь «еще один с художествен­ ной правдой нарисованный портрет в об­ ширной галерее русских женщин... с их не­ удовлетворенностью, тоской, разбитыми на­ деждами» [13], то нарративная логика рас­ сказа с четко акцентированным финалом противится подобному суждению: разруши­ тельной силе внешних обстоятельств проти­ востоит способность героини подняться на высоту бытийственного мировосприятия, попросту слиться с бытием, раствориться в доверии к жизни как таковой: и «это посто­ янное недовольство и собой, и людьми... она будет считать своею настоящей жизнью, ко­ торая суждена ей, и не будет ждать лучшей... Ведь лучшей и не бывает!.. Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной сте­ пью, безграничной и равнодушной, как веч­ ность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо...» И, пережив, по А. Камю, «свой бунт», преодолев душевный кризис, привыкание к новой среде обитания, «выйдя замуж, она будет заниматься хозяй­ ством, лечить, учить, будет делать все, что делают другие женщины ее круга», что дела­ ют, например, Соня Серебрякова или сестры Прозоровы, чему посвящают свою жизнь, став сельскими учительницами, героини ро­ манов Мамина-Сибиряка «Весенняя гроза», «Ранние всходы» и его позднего рассказа «От­ радное явление». Писатель не окрыляет героиню напрас­ ными обещаниями легкого счастья, но и не лишает надежд на «хорошую» жизнь: свой­ ственным его поздним произведениям харак­ тер повествовательной модальности («очевидно, счастье и правда существуют...») позволяет и читателю воспринимать жизнь