Сибирские огни, № 8, 2010

саду и во дворе первосвященника, продолжа­ лись непрерывно до сего дня и, по видимо­ му, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле... и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной вы­ сокого смысла». Семантико-поэтический строй этого небольшого рассказа эхом отзовется во мно­ гих последующих произведениях Чехова — мыслью и о неразрывной цепи времен, и неиссякаемой силе нравственного закона, и о неизменности человеческой натуры, и свойственном человеку даре бытия, дающем силу преодолевать общественное зло и не­ справедливость, что скажется и на общем характере представлений о будущем, и на определении путей к нему. «Неведомо-таин- ственное» бытие не лишает человека веры в будущее, даже права на «невыразимо слад­ кое ожидание счастья», однако, осуществле­ ние его не гарантирует, что реально подтвер­ ждает особый характер повествовательной модальности в финале рассказа. Кстати, ин­ вариант такого финала позднее будет пред­ ставлен в рассказе «Невеста». Большинству героев Чехова, особенно позднего периода, тотально охваченного не­ терпеливой жаждой крутых перемен, свой­ ственен особый дар бытия, удивительное умение испытывать всю полноту чувств, да­ ваемых обычным повседневным течением жизни, когда ценят теплоту семейного кру­ га, уверенность в спокойной старости, воз­ можность найти приют и сочувствие разо­ ренному человеку, когда не исключены спон­ танные вспышки счастья даже от неразде­ ленной любви. И в том, что говорит в фина­ ле пьесы «Дядя Ваня» Соня Войницкому, пе­ режив потрясение от громкого семейного конфликта— казалось, с непримиримой «раз­ боркой» отношений и даже стрельбой, — нет ни пессимизма, ни квиетизма, ни самопо­ жертвования, а есть трезвое осознание имен­ но «полной высокого смысла» жизни, где радость и счастье, не отрывные от терпения и труда, воспринимаются как философия существования, как креативная логика чело­ веческого бытия: «Мы, дядя Ваня, будемжить. Проживем длинный-длинный ряд дней, дол­ гих вечеров, будем терпеливо сносить испы­ тания, какие пошлет нам судьба; будем тру­ диться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы по­ корно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы... уви­ дим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несча­ стья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, стра­ стно........Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в мило­ сердии, которое наполнит собою весь мир...» В пьесе «Дядя Ваня» доктор Астров рас­ считывает на перемены «через сто-двести лет», а у героев «Трех сестер» различия в дистанциях ожидания будущего огромны. «Пришло время, — рассуждает Тузенбах, — надвигается на всех громада, готовится здо­ ровая, сильная буря, которая идет, уже близ­ ко и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку. Я буду работать, а через какие-нибудь 25 — 30 лет работать будет уже каждый чело­ век. Каждый!» И хотя герой говорит о «буре», исходя из общего контекста пьесы это все- таки не реминисценция горьковского моти­ ва бури, а надежда на перелом в человечес­ ком сознании, ибо речь идет не о переделе собственности, не о борьбе бедных с бога­ тыми, а о торжестве морально-этических начал — трудолюбия, терпения, неравноду­ шия к людям. А уверенность героя в том, что работать должен «каждый!» заставляет вспомнить утопические умозаключения Мисаила Полознева и художника из «Дома с мезонином». Мотивный характер чеховской темпо- ральности безусловен и закономерно вызы­ вает на память рассказ «Студент», но проти­ воречий между утверждением мысли о над­ личностном характере времени и личной ответственностью человека перед ним нет: надличностное будущее человечества возни­ кает из конкретных поступков человека в те­ кущем времени, порождая закон нравствен­ ного императива. Именно в контексте тем­ поральных размышлений героев вырывает­ ся у Вершинина возглас: «...ужасно хочется философствовать!» По существу чеховские герои выходят из опыта своего провинциального существо­ вания духовно преображенными, приобщен­ ными к охоте «философствовать», т.е. способ­ ными подняться над плоско-прямолинейным, пространным восприятием действительнос­ ти на высоту осмысления ее бытийной сути. Именно в фокусе такого мощного хронотопа, как «девятнадцать веков», «тысяча» или «мил­ лион лет» выявляется экзистенциальная при­ рода чеховского героя, способного или бес­ сильного своим волением воспринять таин­ ство жизни, ощутить ее как высший дар бы­