Сибирские огни, № 8, 2010

отличается примерной мобильностью и ини­ циативностью и где поэтому нет «лишних» и «ненужных» людей, тоже привносит в роман­ ный нарратив несомненные черты утопичес­ кого дискурса. Наконец, даже отношение к герою, как «особенному человеку» в опреде­ ленном рецептивном фокусе может быть рас­ смотрено через призму футуристически-уто- пических взглядов Чернышевского, в свете которых швейные мастерские Веры Павлов­ ны служат прообразом рационально-справед­ ливой организации труда в будущем. Не следует думать, что автор питает ил­ люзии относительно скорой достижимости целей Окоемова, убежденного, что и «Си­ бирь еще вся в будущем», тем более думать, что человеческий идеал связан в его романе с какой-либо определенной рационалисти­ чески обоснованной социальной системой, исходя из понимания «сильных» или «сла­ бых» ее сторон. Окоемов важен писателю, так сказать, сам по себе, вне какой-то доктри­ ны или учения, как личность, подающая при­ мер человеческой подлинности и самодоста­ точности, как образец истинного, правильно­ го, «настоящего» отношения к миру — бескорыстного служения общему благу, нравственной чистоты и целомудрия, безза­ ветной любви к ближнему, отвращения ко всему, что мешает торжеству «высшего» в человеке над «низшим», в результате чего и мир в целом способен изменяться к лучше­ му. Последние страницы романа — это и есть картины такой улучшившейся, облаго­ роженной и просветленной благодаря обще­ нию с Окоемовым жизни окружающих его людей, горюющих по его кончине, но гото­ вых жить по его заветам: «Зачем все вы ду­ маете о моей смерти? Я не умру, я буду жить с вами в тех стремлениях и целях, которые соединяют людей в одно целое...» Подобно лучшим представителям рус­ ской классической школы Мамин-Сибиряк, выражаясь словами Салтыкова-Щедрина, сказанными о Достоевском, с созданием это­ го романа «без названия» вступал в «область предвидения и предчувствия, которые со­ ставляют цель не непосредственных, а отда­ ленных исканий человечества. Укажем хотя на попытку, — продолжает критик, — изоб­ разить тип человека, достигшего полного нравственного и духовного равновесия, по­ ложенную в основание романа “Идиот”» [9]. Неудивительно, что подобное определение целей человеческого развития полностью со­ впадает и с ответом Л. Толстого на неизбыв­ ный вопрос человечества. Втрактате «Так что же нам делать?» он пишет: «...только кажет­ ся, что человечество занято торговлей, дого­ ворами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно, и одно только дело оно делает — оно уясняет себе те нрав­ ственные законы, которыми оно живет. Нрав­ ственные законы уже есть, человечество толь­ ко уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кому не нужен нравственный закон, кго не хочет жить им. Но это уяснение нравственного закона есть не только главное, но единственное дело всего человечества» [10]. Даже в малой степени не касаясь в дан­ ном случае проблемы различия художе­ ственного своеобразия творчества Мамина- Сибиряка, с одной стороны, и Достоевского или Толстого, с другой, не видеть тождествен­ ности их творческих целей создания «поло­ жительного человека» невозможно. Окоемов тот рыцарь без страха и упрека, который ве­ рит в непреложность нравственного закона и на долгом пути к его торжеству готов тер­ петь невзгоды, потери, неудачи: «Много зва­ ных, но не много избранных», — с грустью признается он, но в равном фаустовскому стремлении к «вершинам бытия» веры в че­ ловека не теряет: «Впрочем... найдется дос­ таточное количество взыскующих града». Современный исследователь творчества Ма- мина-Сибиряка справедливо акцентирует внимание на такой особенности его повество­ вательной манеры как скрытая ирония к мно­ гообразию социальных мифов, находящихся в повседневном обиходе [11], по отношению же к миссии Окоемова писатель не только исключает ироническую интонацию, а и чет­ ко противопоставляет ей конвенциональную повествовательность. Она поддержана и вы­ бором фамилии героя. По определению Даля с пометкой «устар.», «окоем» значит «про­ странство, которое можно окинуть взгля­ дом», горизонт, который рождает «чувство шири и дали», что соответствует авторской установке не на «скорый подвиг», как выра­ зился старец Зосима у Достоевского, не на сиюминутно-незамедлительные результаты служения избранной идее, а на торжество ее в исторической перспективе. Специально следует отметить ясность и незамутненность художественной стратегии Мамина-Сибиряка, ее изначальную вектор- ность. Оставленному «без названия» рома­ ну оказывается противопоставлен за несколь­ ко лет до этого созданный писателем роман с подчеркнуто выразительным названием «Именинник» (1888), герой которого Сажин,