Сибирские огни, № 8, 2010

и национальный характер русского человека в особенности: «У нас, —отмечает он, — все боятся маленького дела и предпочитают уми­ рать с голода в ожидании какого-то мифичес­ кого большого дела, а оно само собой не при­ ходит, как и все большое». Люди сами приво­ дят себя к статусу «лишних» и «ненужных». Писатель не боится принизить своего героя теми чертами характера, которые выглядят несовместимыми со служением «Большому делу»: благонамеренность и «аккуратность в делах он ставил одной из величайших добро­ детелей». При всей концентрированности идеаль­ ных черт в характере, образе жизни и пове­ дении Окоемова писатель избегает умозри­ тельности благодаря способности не терять опоры на архетипы национальной и отече­ ственной культуры, что постоянно сквозит в романном повествовании вольными или нечаянными аллюзиями, интертекстуальны­ ми отсылками к источникам как библейско­ го, так и литературного, фольклорного, ис­ торического происхождения. Подобно че­ ховскому плотнику, осознающему правед­ ность своей профессии в силу ее бытийной изначальности («и святой Иосиф был плот­ ником»), Мамин-Сибиряк неопровержимую истинность жизнестроительной программы Окоемова тоже видит в нерасторжимости ее связи с универсальными законами бытия, изначальными формами человеческого су­ ществования. При этом автору нет нужды как-то особо акцентировать православную духовность героя: она кроется в самой сути его человеческой натуры: он добр, честен, склонен к всепониманию и прощению, ува­ жителен к человеку любой сословности и вероисповедания, исполнен веры в высший промысел. «Тебе известно, — говорит он матери, — что я человек религиозный». Лишь в конце романа читатель получает не­ посредственное подтверждение его глубокой приверженности христианской истине. Перед смертью он часто посылает за малень­ кой Таней почитать ему Библию и умирает при чтении ею «той страницы, где рассказы­ валась история Самсона», верой своей по­ бедившего филистимлян. Самсон был одним из самых любимых библейских героев, по­ стоянно приводившим на память множество своих подвигов — от растерзания льва до низвержения филистимлянских идолов Дагона и Астарты — и даже смертью своей послужившим укреплению веры. Романный финал насыщен множеством знаковых деталей: и то оказывается важно, что Окоемов умирает при чтении «величай­ шей книги», исполненной святыми любо­ вью, страданием и надеждой, и то, что аллю- зивно его дело восходит к подвижнику ис­ тинной веры Самсону, и то, что буквально на самом исходе повествования появляется ребенок — девочка, сама взявшая его осла­ бевшую руку, что читается как знак преем­ ственной связи с созидательными устремле­ ниями героя. Когда в конце 1894 года дилогия вышла в свет, «Черты из жизни Пепко» были отмече­ ны А. Скабичевским как лучшее произведе­ ние года, а роман «Без названия» оказался включенным в тот мощный литературный поток конца XIX века, где активно обсужда­ лась проблема выбора путей общественно­ го развития. После революции творчество Мамина-Сибиряка надолго подверглось опа­ ле по ложному обвинению в народнических пристрастиях, и хотя из круга читательских симпатий оно по существу не выпадало ни­ когда, в литературоведческое русло оно ста­ ло постепенно возвращаться лишь в 50-е годы, и роману «Без названия» не повезло уже в контексте общей недооценки 90-900-х годов как якобы периода творческого спада писателя. Тогда роман получил определение «утопии» и жанровая оценка превратилась в меру его художественной значимости. В 80-е годы понятие жанровой природы ро­ мана как утопии было дополнено рядом уточ­ няющих определений («социально-утопи- ческий роман, роман-трактат, роман-прит­ ча»), рассчитанных на понимание того, что «как социальная утопия роман имел и силь­ ную сторону, обусловленную исторически прогрессивным прогнозом, и слабую, ибо способствовал сохранению иллюзий воз­ можности решения социальных вопросов без классовой борьбы» [8]. В любом случае человеческий идеал оказывается прочно привязан к торжеству определенной соци­ альной системы — победе прогрессивных сторон капитализма или социализма на ос­ нове классовой борьбы. Надо отметить, что футуристически- утопический контекст прописан в романе основательно: это не только фаустиана, но и довольно ощутимые переклички с реально бытующими в России проектами ее социаль­ но-экономического преобразования путем создания акционерных обществ и тому подоб­ ных предприятий, внешне похожих на окое- мовскую кампанию. Сознательный момент идеализации американской действительнос­ ти, «текущей млеком и медом», где население