Сибирские огни, № 8, 2010

читателю книг: «На пароходе библиотека, — сообщает он родным, — и я видел, как про­ курор читал мои “В сумерках”. Шла речь обо мне. Больше всех правится в здешних краях Сибиряк-Мамин, описывающий Урал. О нем говорят больше, чем о Толстом». Оправдывая «самокомандировочный» характер сибирской поездки, Чехов исходил из органичности, естественности и природ­ ности патриотического чувства, свойствен­ ного человеку, из искреннего преклонения перед подвигом предков, жертвенно защи­ щавших дальние рубежи России. Глубокой внутренней страстью дышит его письмо из­ дателю газеты «Новое время» Суворину, исполненное нескрываемым гневом против тех, кто неспособен откликнуться на истори­ ческие интересы России: «После Австралии в прошлом и Кайены Сахалин — это един­ ственное место, где можно изучать колони­ зацию из преступников; им заинтересована вся Европа, а нам он не нужен? Не дальше как 25 — 30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить че­ ловека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что бог дурно создал человека. Сахалин — это место невыносимых страда­ ний, на какие только бывает способен чело­ век вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные, от­ ветственные задачи и теперь решают...» В мыслях об отсутствии в стране сбере­ гающего отношения к человеку, о неразум­ ной, поистине хищнической растрате чело­ веческого потенциала нации писатели сбли­ жаются и в способе их выражения, их эмо­ циональной окрашенности. Дорожные раз­ думья Окоёмова воспринимаются как про­ должение эпистолярного диалога Чехова с известным журналистом: «Именно об этом и думал Окоёмов, сидя на палубе и любуясь грациозной панорамой северной могучей реки. Сколько было потрачено неустанной энергии русским народом, чтобы совершить этот путь, сколько пролито крови, потеряно жизней— это было стихийное движение сла­ вянского племени на дальний восток, как сти­ хийно движется вода в громадных северных реках» [2]. Герой Мамина-Сибиряка, как и Чехов, в определенном смысле тоже высту­ пающий как герой своих сибирских произ­ ведений, способен «на собственный счет» принять горькую долю простого человека, страдающего от кричащих несовершенств русской жизни, в том числе — равнодушия образованного общества: «...Я видел груст­ ные лица женщин, видел оборванных ото­ щавших детей, и мне сделалось страшно и совестно, точно я виноват, что они мучают­ ся. Конечно, виноват, как виноваты и дру­ гие». И с той же душевной болью говорит он о судьбе отправляемых в Сибирь арестантов: «А вы подумали о тех несчастных, которые томятся на арестантской барже?.. Ведь это страшный минус нашей русской жизни и немой укор опять-таки нам которые должны работать прежде всего на пользу ближнего, на пользу меньшого брата, чтобы он не крал, не грабил, не убивал, не терял совести». Иногда трудно не поразиться совпаде­ нию у обоих писателей точности реакций на текущие события жизни, в том числе меж­ дународной. В одном из писем Чехов пишет: «По Амуру живет очень насмешливый на­ род: все смеются, что Россия хлопочет о Бол­ гарии, которая гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно» (27 июня 1890 г.). Писатель гово­ рит: «смеются...» Смеются над парадоксаль­ ным несоответствием понимания властями русских интересов на Дальнем Востоке и на Балканах, где Россия постоянно ввязывалась в разрешение конфликтов между славянски­ ми народами и турками, защищая свободу «братушек», то сербов, то болгар. И дело, разумеется, не в том, что не следовало со­ хранять верность славянскому патриотизму, а в том, что не следовало пренебрегать преж­ де всего проблемами собственной безопас­ ности и рисковать потерей дальневосточных территорий. Это и заставляло «смеяться». Смеховая реакция в духе иронически- юмористического восприятия взрывов сла­ вянского патриотизма в связи с событиями на Балканах отчетливо улавливается и у Ма- мина-Сибиряка, остро ощущавшего нацио­ нальные приоритеты. Любопытно, что си­ туация русского присутствия в балканских делах нашла довольно развернутое отраже­ ние в романе «Черты из жизни Пепко». У целеустремленно движущегося к намечен­ ной цели — стать «настоящим» писателем — Василия Ивановича Попова в романе есть своего рода alter ego, двойник — Пепко. Он тоже Попов, только Агафон Павлович, и у него нет той озаряющей цели, которая, не­ смотря на неизбежность жертв и страданий, все-таки придает жизни полноту и цельность. Он живет одним днем, безвольно покоряясь обстоятельствам, бездумно растрачивая себя на удовлетворение сиюминутных радостей и удовольствий, бросаясь от одного дела к