Сибирские огни, № 8, 2010

И в них ЭТО тоже иногда сквозит, как огонёк в буранной степи! Может быть, и впрямь — ведь в России чудо едва ли не самый сокровенный, самый тайный движи­ тель истории! — может быть, в этом крушении начало преображения? «Перекличка» по своему суровому достоинству, по чистому мужеству и высо­ кому одиночеству художника перед лицом вечного, подступающего океана напоми­ нает мне великую строфу из стихотворения «К морю»: Мир опустел... Теперь кудаже Меня б ты вынес, океан? Судьба земли повсюду та же: Где капля блага, там на страже Иль просвещенье, иль тиран. Прощай же, море! Не забуду Твоей торжественной красы... Не случайно на обложке её изображёна башня маяка с устремлённым в морскую стихию, пучину, бездну лучом света. Здесь вконтинентальной степной ночи, в одиночестве без вражды и спаек всё мерещатся маяка лучи, вразнобой доносятся крики чаек. Ина венском стуле забытый Фирс видит пенным валомомытый пирс. Порубежье, пограничье, окликанье прошлого, прожитого, пройденного, пере­ кличка с эхом себя, со временем личным и историческим, с живыми и мёртвыми, с друзьями и близкими и, конечно, с возлюбленной, всегда единой и многоликой у Кублановского, как, впрочем, у всякого большого поэта. Самое поразительное и производящее неизгладимое впечатление — это яв­ ственное присутствие в книге, во всём объёме, в самой букве — тайны, что и велика, и непознаваема настолько, что поэт «с замираньем сердца, хотя не трус» па­ сует и робеет перед ней, и отступается, и говорит: «не могу, сдаюсь, умываю и под­ нимаю руки». Тайна заключена в самом существовании России, в этом бесконечном умира­ нии и воскрешении, в гибельном разграблении, в неисчислимом страдании, кото­ рые непостижимым образом оборачиваются неодолимой силой и неиссякаемым богатством. Поэт и сам не всегда верит в это чудо и нередко отказывает в надежде в какое бы то ни было будущее городам с улицами Карлы, Клары и Розы, которыми правят «новые отморозки», где лишь «кладбищ бескрайних дали», и «получают льготу те, кто всю жизнь вставали затемно на работу и досыпали в тряских выстуженных вагонах»... Но в этом сострадании к кочевому миру работного люда российских электричек и заключена разгадка этой тайны, эта глубинная локомоторная работа некой стихийной массы, которая куда выше той художнической интеллигентской жалости, которую с ранних лет испытывал поэт к своей отчине: Россия! Прежде военнопленную тебя считал я и как умел всю убелённую, прикровенную до горловых тебя спазм жалел. Остановись! Так ли она нуждается в твоей жалости? Нет ли в этой жалости великого привкуса гордыни? Поэт чутко слышит эту свою неправоту и соглашается с трудовым гулом «мускулатуры придонных рыб». И здесь нет уничижительного смысла, только правота великой и праведной работы. Однако остаются вопросы. Как минимум тысячелетнее бытие страны с назва­ нием Русь-Россия требует более или менее внятного объяснения устойчивости её существования. Позитивистский наукообразный подход навряд ли способен здесь что либо объяснить. Нахолмахс нездешним светом колосится воздух-рожь. Обжигающий при этом ветер соткан из рогож. ВЛАДИМИР БЕРЯЗЕВ № ИБО НАШЕ НЕБО НЕ МОГИЛА