Сибирские огни, № 5, 2010

нце плывет по лагуне, как рыба», «облако в небе, похоже, из пакли», «вены Венеции тяж­ ко набрякли», «как невесомый, всплывает Сан-Марко, / пол прогибая волнистый». Эти уклоны делают вид зимнего города на воде только зримее, приближая к фотографии. Исполненной, правда, не простым фотогра­ фом, а «безумным». Именно так, «Безум­ ный фотограф», назван цикл стихотворений, подсказывающий нам особенности поэти­ ческого зрения и восприятия Л. Григорье­ вой — человека сада, смещающего границы дома и остального мира не в пользу после­ днего. Потому и фотоаппарат у нее нетри­ виальный: он показывает, что любой фраг­ мент мира может быть устроен по принци­ пу сада, т. е. без границ. Потому-то и фото­ граф безумный, что умудряется запечатлеть человека «над раскрывшимся цветком» по­ добным «жадному шмелю», и цветы, похо­ жие «на людей / цветением и горьким увяда­ ньем» («Безумный фотограф»). Но Л. Григорьева уже привычно, — как в путанице «я» и «моя жизнь», «дом» и «вез­ де» — противоречит себе. Ибо ее фотосъем­ ки — не «фотомания» («снимать всё и вся»), а способ познания мира вне сада, пока-еще- не-сада. Можно даже его приукрасить, ис­ пользуя для этого все свое поэтическое мас­ терство фотографа-садовника, чтобы фото­ графия стихотворения блистала всеми сло­ весными красотами. Большинство стихотво­ рений книги — таковы. Вот стихотворение «Две кроны» о двух пышных каштанах в «ро­ зовых платьях», которые, словно «два пере­ ростка полоумных», сеют вокруг «дурман угар­ ный пылких чувств». Вот стихотворение «Па­ мяти туманные долины» о «заморозках по­ здних упований», размораживающий поэти­ ку и лексику старой, едва ли не державинс­ кой поэзии. А вот и «Катастрофа» —-апофеоз словесного блеска, образ ночного Лондона, разбитого на «стеклянные брызги» о «мой дом»: «Город хрустальным обломком лежит / на ладони у спящего Бога». Значит, не случай­ ны здесь были Сковорода и Кантемир, Бай­ рон и Венеция— старинно велеречивые, кар­ навально цветистые, тяжеловатые в своей чуть нарочитой легкости, как атлас и парча на задорно пляшущих карнавалыциках. Примеряет Л. Григорьева и восточные шелка, «легкие, как облака, / скользкие, слов­ но вода / в стадии лунного льда» («Выбирая сари»). Вместе с ними в книгу является лун­ ный Ли Бо, в поэтическом облике которого автор отмечает «завороженность огромной полной луной», водой и способность сли­ ваться с природой неотличимо от смерти. Так можно обнаружить, что в «венецианс­ кой» поэзии автора книги есть и восточный привкус. Это и нега, и сладость, и лень, иду­ щая от мудрости недеяния, раздваивающая­ ся на философию и религию, легко меняющая остроту мысли на плавность линии красиво­ го образа. Или на сон. Сон же в саду углубля­ ет перспективу такого образа до бесконечно­ сти: «И снится снова сон во сне — про сно­ видение» («Сновидение в саду») К счастью, Л. Григорьева не идет по ложному пути погружения в придуманные миры, не «таранит» пространство своей по­ эзии играми в иллюзии и фантомы. Она пи­ шет о своих садовых цветах, и это лучшие в книге стихи. Потому что цветы невозможны без людей, похожи на них, сплетаются с их судьбами, правят их жизнью. Это и расте­ ния, и существа высшего порядка, как «вы­ сокая роза» из одноименного стихотворения. «Принцесса печали, / небесные вихри тебя увенчали, / ты в небе витала, светло и бла­ женно, / и море людское тебе по колено». «Высокая мера», она останется для лиричес­ кой героини эталоном «высокого» суще­ ствования: «Твою красоту, недоступную гла­ зу, / отмерю семь раз, не отрезав ни разу». В следующем стихотворении единение поэта и цветка достигает высот памятника при жиз­ ни, согласно опять же высокой классичес­ кой традиции, без видимого намека на иро­ нию: «Я памятник себе воздвигла из цветов, / которые не вянут». И это цветы не искусст­ венные, а какие-то внутренние: «Мой цвето­ вой поток сияет изнутри / и освещает те­ мень». Неслучаен поэтому и цикл «Вечная тема», написанный явно при лунном свете, когда цветы и сад спят, а лирическая героиня стоит перед луной «по-русалочьи голая, или нагая» («Полная луна»). Это та откровен­ ность на грани правды и неправды, сна и яви, ума и безумия, которую можно назвать нео­ бязательной, неспровоцированной. Или лу­ натической. То есть находящейся в особом пограничном состоянии. Вот и бежит, не уточняя маршрута, поэтическое «я» Л. Гри­ горьевой, которой то жалко советскую им­ перию («Плач по империи»), то «давно все равно» («А мне давно все не то...»), она то «жизнью живет... рьяной да клёвой» («Знак зодиака»), то — «во чреве околесиц» («Ти­ хий ангел»). Эту разновекторность «марш­ рутов» стихов поэтессы не назовешь простой сменой настроений, обычной для пишущих лирику. Судьба уроженки Украины, долгие годы прожившей в Москве и вообще в СССР, затем ставшей эмигранткой, не дает право быть зависимой только от настроения. Тут вопрос смены почвы, воздуха, строя мыс