Сибирские огни, № 5, 2010

КНИЖНАЯ ПОЛКА ПРИНЦИПСАДА Лидия Григорьева. Сновидение в саду. Книга стихотворений. — М., Центр со­ временной литературы, 2009. Живущий оседло грезит о странствиях. Странник мечтает об уюте. И где-то посере­ дине поэт, который и живет анахоретом, и Агасфером бродит в пространствах и вре­ менах. Доля тут или воля, избранничество или проклятие — поди разберись. Пробуя разобраться, он пишет стихи, выстраиваю­ щиеся в циклы, а потом и в книгу. У поэтессы Лидии Григорьевой, автора книги «Сновидение в саду», есть и циклы, и разделы, и книга, а главное — сад. Конкрет­ ный, цветоносный и плодоносящий, дающий тень и свет, он укрывище от города и окно в большую природу. И есть сад вообще — как содружество образов, мифов, символов, имен и племен, людей и зверей, слов и строк. Как сад В. Хлебникова, объявшего необъят­ ное. Л. Григорьева на хлебниковские масш­ табы и дерзости не посягает. Ей достаточно иметь чувство сада, принцип сада, чтобы, отправляясь в путь, оставаться дома. И, на­ оборот, будучи дома, путешествовать. Мо­ жет быть, действительно, уже годы не по­ зволяют председательствовать Земным Ша­ ром: «Не по летам / мне эта спесь. / Жизнь моя там, / Ну а я здесь». Но верно и обрат­ ное: «Этот закут / даром отдам. / Жизнь моя тут, / Ну а я там» («Не по летам...»). Такую обратимость, взаимозаменяемость «там» и «здесь», «дома» и «не-дома» не опровер­ гает и последняя строфа стихотворения: хоть «новые дали кличут меня», лирической ге­ роине надо быть «только бы дома, / а не везде». Просто физических перемещений с го­ дами стало меньше виртуальных, мысленных. Но и реальные поездки в Венецию, Джай­ пур, Иерусалим выглядят как будто нереаль­ ными. Естественней, действительней, совре­ менней выглядят у Л. Григорьевой путеше­ ствия исторических персонажей. Философа Сковороды в «золотое никуда» степей, Бай­ рона — в Венецию, Антиоха Кантемира — в Лонодон. Автор из XXI века прекрасно ви­ дит, чувствует, осязает другие эпохи. И это не соприсутствие, а присутствие, бытие в облике героя стихотворения. Бытовые дета­ ли, вроде «праха с постолов», соседствуют с метафизическими величинами: «Он шел вперед, а время вспять / навстречь бежало» («Поток времени»), показывая меру проник­ новения поэтессы во внешнее и внутренне Сковороды. Сделать это тем удобнее, что все эти люди из прошлого, как нарочно, поэты. И можно поверить, что Л. Григорьева уча­ ствовала в муках творчества этого человека из 18 века. Поэт поэта ведь видит издалека, и не только в силу близости духовной: «Он был бы рад глаза смежить, / да гложет непокой, / он тщится дух переложить / силлабовой стро­ кой» («Степной псалом»). Еще больше тако­ го сквозьвекового дальновидения по отно­ шению к другому человеку из 18 века — Кантемиру. Вплоть до перемещения во времени: «Влачусь вдоль Темзы, бреду под Богом — / За Кантемиром, за Антиохом». Так что пришлось и в пивнушку, где «срам­ но и шумно» забрести, и засвидетельство­ вать попадание кантемировского сердца «в сети ночной блудницы» («Кантемир в Лон­ доне»). Тема Байрона в Венеции заставила было автора восстановить контекст популяр­ ной темы «поэт в изгнании» со всеми поли­ тическими обертонами. Но в конце стихотво­ рения Л. Григорьева восстанавливает и ви­ зуальнуюсоставляющую, «картинку»: «Хрус­ тальная в небе сияет луна. / Вот Байрон в Ве­ неции выпил до дна. / В чернильнице пусто. Европа во зле. / И слезы Августы застыли в стекле» («Байрон в Венеции»). У лирической героини в той же Вене­ ции «картинка» другая. Ей легко «лететь» в танце, «не помня о летах», но и «захлебыва­ ясь настоящим» («Как танцевали мы с то­ бой...»). Великолепие стихотворения «Зима в Венеции» строится уже не на «картинке», а на картине с натуры, со всеми полагающи­ мися поэтическими уклонами оптики: «Сол