Сибирские огни, № 5, 2010

Но, тем не менее, сказать: дела обстоят так-то и так-то едва ли возможно относительно лю­ бой поэзии, тем менее это возможно относительно лирики Макушинского. При некоторой склон­ ности к структурализму не трудно выделить повторяющиеся темы, образы, бинарный каркас, за­ ставляющий сбываться стихотворение как произведение, но за пределами всякой теории и всякой конструкции всегда будет находиться своего рода опыт-переживание (не в смысле «опыта» Лио­ тара, читающегоЦелана, но в смысле«внутреннегоопыта» Батая, созерцающего береговыедюны). И в этом смысле Макушинский стоит вне «современной русской поэтической традиции», с ее болтовней и избытком грубоватых метафор. Всякая память (авдвух этих подборкахАлексея очень много стихов «воспоминательных», даже если «воспоминание» здесь больше эстетическая конст­ рукция, чем «воззванное прошедшее»), всякая память здесь обязательно требует «мига настояще­ го», всех этих колышущихся ветвей, бензоколонок, голодных чаек на Камподи Фьори, именно что повторяющихся, но всегда заново (позволю себе сравнить это с «вечно новыми вещами» в одной из проповедей Экхарга). Читая Макушинского, легко вспомнить Блоха с его «утопическим» «еще- не», и только на фоне этого «еще-не» возможным — вниманием к неприметному, и, наверное, наш поэт мог бы подписаться под бэконовским письмом лорда Чандоса, с его «лейкой, оставлен­ ной на поле бороной, собакой на солнце, убогим двором церкви etc.» Самим столкновением тре­ воги, любви и памяти с «интенсивным покоем присутствия» (как имел удовольствие выразиться популярный у нас Гумбрехт), с «непоколебимой сосредоточенностью» (как говорил где-то цити­ руемый самим поэтом Эмерсон) — вот этим столкновением и пишет Алексей Макушинский, возможно, один из немногих современных поэтов, у которых поэзия не подчиняется игровому принципу, не подчиняется разного рода транссубъектным «автономиям», коими принято в наше время оправдывать любое стихообразное убожество. * * * В той же «Интерпоэзии» Ирина МАШИНСКАЯ, «Девять стихотворений». Почти де­ вять жизней. Вот одна: КСЕВЕРУ не оглядывайся как прокричит триста семь триста следом восьмому перестраиваясь в длинную V с острием к востоку запятая под мокрым плащом громового оттенка забывая теплую в чаще утробу пруда .уже каждой осенью под колеблемым панцирем ряски вздымание звездчатой изумрудной дрожание слизи не раздумывай где зимовать зимовать отзывается триста девять последний в ряду о сквозной треугольник Паскаля дай пойду посмотрю еще раз дай сочту все три тысячи тундровых гуру Что тут скажешь? Удивительно красивое стихотворение. Но вот, положим, я, библиограф- провинциал, живу в лесу, молюсь колесу, из своего Мухосранска не выезжал никогда, о библио­ теке им. Ленина читал в «Википедии»... И вот у меня назрел такой оккамистский вопрос: зачем усложнять? Почему не оставить пятнадцать слов — мне кажется, Машинской хватило бы и меньшего, чтобы исчислить «все три тысячи тундровых гуру». Как все-таки приучены мы по­ корно следовать за языком, за всеми этими речами о пролитом молоке etc. Дело ведь не в не­ внятности— ее нет, и не в заумности— здесь ее тоже нет, но в том, сколь избыточна современ­ ная поэтическая речь относительно ее содержания, относительно мысли и чувства (мысль ведь не рассуждение, мысль не длится, как длится речь). А значит — сколь она лицемерна, сколь много в ней пустых, не пережитых слов. Меньше всего мне хотелось бы видеть все это в стихот­ ворениях, подобных вышеприведенному. Однако — увы.