Сибирские огни, № 5, 2010

от колчаковского клейма (или все-таки не спас?), он спасет и сейчас! Здесь и война, и тайга, и крестьяне-партизаны, и деградиро­ вавшие беляки. Зазубрин взял ручку, обмак­ нул в чернильницу, потом передумал, взял карандаш (так быстрее!) и первые строки будущего сценария легли на бумагу. Он уже знал, с чем завтра пойдет к Кравкову. Написанное выше — это, конечно, наша реконструкция, версия живого Зазубрина 1924 года. Но есть и подлинники, докумен­ тальные «кадры» из воспоминаний совре­ менников писателя. Их до обидного мало (по­ тому мы и решились на наши фантазии). Одно из них интереснее и полнее прочих. А для нас вдвойне, ибо касается как раз нуж­ ного нам периода. Прочитаем еще раз эти бесценные свидетельства человека, не толь­ ко видевшего Зазубрина, но и обязанного ему своим литературным становлением и ростом. Его имя Афанасий Коптелов; Коп- телов, которого мы так мало знаем как авто­ ра «зазубринской школы», о чьих рассказах и повестях 20 -х годов у нас еще будет воз­ можность рассказать. Итак, в своих воспоминаниях под назва­ нием «Башлык», в редакции 1982 года, Коп­ телов показывает нам такого Зазубрина: «Я впервые увидел его на улице, в конце 1923 года. Высокий, поджарый, одетый в чер­ неный полушубок и шапку-ушанку, он шел с объемистым портфелем, набитым рукопи­ сями». Отметим этот многоговорящий пор­ тфель, подчеркивающий, что поджарость новоиспеченного новониколаевца происхо­ дит не только от его несытого быта, но и от лит. дел и забот. «Хотя он не так давно демо­ билизовался, —продолжает Коптелов, — в нем не чувствовалось военной выправки». Дей­ ствительно, это был человек литературы, искусства (см. анкету!), где бы ни жил и куда бы его ни забрасывала судьба: в сызранской охранке или в колчаковской армии. «Лицо у него было крупное, обложенное смолевой бородой, и никто не верил, что ему нет тридцати, — он выглядел, по меньшей мере, сорокапятилетним, умудренным жизнен­ ным опытом». Хорошо это словечко — «об­ ложенное» бородой. Будто приклеенной, на­ рочитой, подчеркивающей сибирскость не­ давнего волжанина. И это тоже от «литера­ турности» его склада, только влучшем смыс­ ле этого, в общем-то, негативного слова. Лишние пятнадцать лет, «умудренность» лишь побочный эффект бородатости: о том, что мудрости в смысле осторожности и про­ думывания последствий своих поступков у него никогда не было, говорит история с «Об­ щежитием» и главные поступки последую­ щих четырех лет его новониколаевско-ново- сибирской жизни. «...Единственного штат­ ного работника редакции...» Это все к тому же: должностной характер его литературной работы не сделал из него чиновника, наду­ того, чванливого, бросающегося готовыми лозунгами. Мудр он был по-другому — творчески, как человек постоянно ищущий. Втом числе и новых авторов для «СО». «Во­ лосы у него были такие же смоленые, как борода, пышные и редкие, словно куст, об­ ронивший листву. Большой лоб с высоки­ ми зашеинами, щеки белые, холеные, как у девушки. А когда он сердился или волно­ вался, становились пунцовыми». Знакомый по другим мемуаристам портрет привык­ шего к размышлениям (а также фантазиям и откровениям!), по-художнически вспыль­ чивого, чистого телесно и духовно челове­ ка. Противоречивого настолько, что, порой, казался нарочитым, когда серьезное кажет­ ся карикатурным. Во внешности это — «со­ рокапятилетний» и «холеные, как у девуш­ ки» щеки. У Коптелова это замечено без подчеркивания контраста, тем и ценнее! «Го­ ворил он неторопливо, четко, по-волжски приятно окая и как бы расставляя слова по полочкам». Это из разряда «живого» За­ зубрина, каким мы как-то не привыкли его представлять: «смолистость» волос, да «пун- цовость» щек во гневе, прежде снежно-бе­ лых. Но надо знать, что Зазубрин окал и имел дикцию оратора, приобретенную в Канске бесчисленными лекциями. И это еще в кон­ траст к образу главы сибирской литерату­ ры поволжского происхождения. Ясно от­ сюда и то, почему такая тесная дружба была с Горьким, который тоже заметно окал. От внешности — к творческим прин­ ципам Зазубрина. Удивляясь тому, как быст­ ро написал Коптелов рассказ «о людях, ко­ торых наблюдали в жизни», Зазубрин го­ ворит: «В каждом гении только десять процентов гения, а девяносто — потения. Попотеть бы надо побольше». «Потел» ли сам Зазубрин? Были ли эти сверхсрочные сорок пять лет не от «обложенной» бороды, а от кропотливой работы над своими произ­ ведениями? Ведь человек искусства, чуждый писанию-фотографированию, творит из себя, спонтанно, повинуясь собственному взгляду на действительность. Значит, были моменты, когда Зазубрину приходилось себя заставлять видеть и писать так, как нужно новой коммунистической идеологии — ведь он был коммунистом. И, конечно, это слова автора многотрудной «Щепки», писавшейся с таким отменным «потом».