Сибирские огни, № 5, 2010

НИКОЛАЙ БЕРЕЗОВСКИЙ Щ ФРОНТОВЫЕ ТЕТРАДИ назначение. Появилось немного свободного времени, а тут ещё затишье по всему 3- му Белорусскому фронту перед броском в Восточную Пруссию, и двадцатилетний сибиряк... Впрочем, не буду гадать, как и почему прорезалось у него желание вести запи­ си. Наверное, хотелось высказаться, занести на бумагу то, что его волновало, трево­ жило, мучило, наконец. И ещё — Победа была уже очевидна, но Семён Гладких прекрасно, похоже, осознавал, что дойти до неё суждено далеко не всем. Быть может, не выпадет это счастье и ему, а слова, занесённые в общую тетрадь ровнёхонько по школьным линейкам, — какое-никакое, а материальное свидетельство его пребыва­ ния на Земле до обидной гибели почти накануне разгрома фашизма. А проще, по- человечески — память о нём. И ещё — о товарищах, живых и погибших, пропавших без вести, потому что писал он в дневнике не только о себе... До войны Семёну Гладких сулили будущность художника. Рисовал он, действи­ тельно, хорошо и самобытно, но война есть война, так что до времени прежнее увлечение было оставлено. Но тяга к творчеству всё равно должна была рано или поздно пробиться. Это неправда, когда утверждают, что, если говорят пушки, — музы молчат. Не мог молчать и Семён. Не знаю, где и как он их раздобыл, но у него появились три общих — в клетку, линейку и без разметки страниц — тетради. В чистой, утраченной, к сожалению, после войны, он начинает рисовать. В ту, что в клетку, заносить свои и популярные в ту грозную пору стихи и песни. А в третью записывать самое, казалось ему тогда, важное. В этой тетради сто двадцать две стра­ ницы. Сто двенадцать из них исписаны разными чернилами, есть записи и каранда­ шом, и дневник, начатый 27 августа 1944 года, заканчивается уже после Победы — 4 сентября 1945-го. 2 Первую запись в дневнике мы уже прочли. Она занесена в дневник накануне штурма литовского городка Шакяй. На новом месте службы Семёну ещё не при­ шлось терять тех, с кем он делит пока все тяготы окопной, перед наступлением, жизни, какая, похоже, для него муторна: «Хоть бы скорее наступление, а там, гля­ дишь, и конец фашизму...». Он рвётся в бой, хотя, конечно, понимает, что бой может стать для него после­ дним. Это прямо не говорится, но чувствуется между строк. Вообще в записях Глад­ ких нет слов о личной смерти, он знает главное — что бы с ним не случилось, исход войны предрешён. Да иначе, наверное, он, мальчишка по сегодняшним меркам, думать и не мог. Что личное бессмертие, когда за твоей спиной огромная страна, её судьба! Другое дело, когда он пишет о других, — тут боль прорывается явственно: 2 сентября: «Завязался бой на окраине Шакяя — это первое сентября. Из тре­ тьего батальона, который мы поддерживали огнём, остаюсь всего семнадцать человек. Мы тоже понесли потери. Ранены старший сержант Обухов (не знаю, выживет ли), мл. сержант Путаков, красноармейцы Кульков, Бабанин и коман­ дир дивизиона капитан Котляренко. Пропал без вести младший сержант Ми­ лин... Проклятая война!» В артдивизионе у Гладких одновременно две должности — он комсорг и отвеча­ ет за спецчасть. Ему приходится писать похоронки, проводить собрания и политин­ формации, устраивать концерты художественной самодеятельности, когда на пере­ довой наступает передышка. По записям видно, что заботы эти ему не в тягость, но он постоянно вспоминает свой разведвзод, рвётся всем сердцем обратно в разведку, предпринимая, очевидно, в этом направлении какие-то шаги, иначе бы в его дневни­ ке не появилась такая запись от 6 сентября: «Сегодня вновь шёл разговор о моём возвращении в разведку. Командир диви­ зиона вроде бы не против, а начальник штаба майор Минокин, парторг полка старший лейтенант Косюченко, комсорг полка против, доказывают, что ни при каких обстоятельствах не пойдут на это, мотивируя тем, что я, мол, ещё не оклемался от последнего ранения. Да оклемался, оклемался! Не слышат...» В этом «не слышат!» — обида, очень мальчишеская. И никакого нытья. Гладких — солдат, боевой ветеран, можно сказать, несмотря на молодость, он знает, что приказы старших по званию не обсуждают, даже наедине с собой, в дневнике. Зато об однопол­ чанах он может писать, если позволяют время и обстановка, кажется, бесконечно.