Сибирские огни, № 5, 2010

АЛЕКСАНДР ЧЕХ № РУССКИМ ПЛЕН игру — двурушничество во всех смыслах слова! — оказалась такая искренность, которой не до игры. Старик не обманывался и не преувеличивал. Да и как он мог бы объяснить этому русскому беженцу в нескольких словах то, ради чего надо было прожить целую эпоху!.. Надо было помнить счастливое детство в родовом поместье, где конюшня была в большем почёте, чем гараж. И то, как вдруг всё разом потускнело — от погоды до отцовского смеха. Помнить, как с горячностью говорившие о чём-то родители не­ медленно замолкали при его появлении, явно дожидаясь, когда он выйдёт. — Но мы же побеждаем? Побеждаем? — уже юношей добивался он от отца. — Побеждаем — не мы... Побеждают — эти наши... ...И надо было помнить отца, появившегося последний раз дома в морской офицерской форме; выглядел он в ней замечательно — но могло ли это утешить?! ...А вскоре и сам он стоял в строю на плацу перед мрачной казармой, где буду­ щим победителям предстояло провести год ускоренной подготовки перед отправкой на фронт. И жуть смешивалась с восторгом, когда едва начавший бриться молодняк слушал по радио сверхчеловека, в чьём голосе клокотал экстаз победы — неизбеж­ ной победы безжалостных древних богов. ...И из казарменного героического Чистилища он был низвергнут прямо в Ад, в Сталинградский котёл, жегший лютым морозом и кипевший сплошными разрывами снарядов. Он не помнил, как очутился в лагере для военнопленных. А, заметив, что слы­ шит одним ухом, не слишком расстроился: смерть стояла рядом, не от снарядов «Катюш», так от обморожений или воспаления лёгких. ...И вдруг улыбнулось солнце, когда их семерых везли в открытом кузове полу­ торки. Сидевший рядом с шофёром конвоир только иногда с подножки поглядывал в кузов; о побеге не могло быть и речи — даже случайно выпавший из машины плен­ ный скоро превратился бы в занесённый снегом холмик... И вот он оказался в поволжской деревушке — единственный немец и единствен­ ный мужчина среди женщин и детей. Смерть отступила ещё на шаг. Он был молод, его организм не был истощён. От отваров неведомых трав кашель стал не так жесток; обмороженные руки и ноги подживали. Оглохшее было ухо начинало слышать, и Рудольф фон К. начал понимать некоторые фразы на языке низшей расы. Низшей? Он сразу заметил, что эти люди как-то иначе смотрят. Не предполагая, что о том же полвека спустя скажет поэт, он и сам заметил тот серый свет из русских чуть воспалённых глаз... — хотя глаза у здешних жителей были темнее, чем у северных немцев или поляков. Он сразу заметил, и что на него самого здесь смотрят иначе, чем можно было ожидать: не как на пленного, раба или скотину, нет — как на единственного взросло­ го мужчину, который ничего не смыслит в сельской жизни и не владеет никакими крестьянскими навыками, но зато усерден, толков и расторопен. Как он мог объяснить русскому пианисту всё, что и сам скорее чувствовал, чем понимал: деревенька уже которое поколение обходилась без мужиков. Сперва про­ реженных Первой мировой вместе с Гражданской, голодом и тифом. Потом изрядно поубавленных сталинской коллективизацией — когда едва ли не каждый двор, где был добрый работник, оказывался кулацким! Наконец, подчищенных до последнего не­ давней мобилизацией... Немец, он был не враг — а работник и потому спаситель. История заходила в эти края, чтобы только брать, брать и брать, никого и ничего не возвращая — он же был первый, кого она сюда забросила — такое же зёрнышко между её жерновами, как сами эти русские бабы и ребятишки... Перед лицом общего бедствия они оказались заодно; более того, эти люди, с самого рождения сдвинутые судьбой на самую кромку — ещё чуть, и уже не удер­ жаться — были добры к нему, как и добры вообще. Без этого они бы просто не протянули. А уж что говорить о нём? Его лечили, его кормили, не имея ни лишних сил, ни достатка пищи; его включили в круговую поруку добра, не задумываясь и не сомневаясь. Он обязан был этим людям не фактом своего выживания — но обрете­ нием жизни в самой её основе.