Сибирские огни, № 5, 2010

А вот советской классики — той же Одессы, только причёсанной Покрассом или Блантером — С. не касался никогда, но не потому, что не любил, отнюдь; однако петь это сколько-нибудь серьёзно было невозможно, а издёвки на её счёт он себе бы не позволил и никому не извинил: в конце концов, за это погибли миллионы... А тут вдруг решился. Легко и естественно исполнил попурри из полудюжины советских песен, украшая голосоведение то терциями, то секстами, время от време­ ни вставляя блестящий пассаж, да и гармонизацию подыскивая похитрее, чем у ак­ компаниаторов Бернеса. Успех вышел неожиданный. Слушатели не просто оживились от неслыханной музыки, нет — но, хорошо представляя себе, как должно слушать Бетховена или Шуберта, здесь они вдруг почувствовали себя свободно: можно было как угодно проявлять свою реакцию, улыбаться или даже перекинуться парой слов прямо во время игры... Да и чисто советский душевный подъём, так изумительно влитый в мелодические наплывы, действовал на этих слушателей безотказно. На следующей встрече его попросили сыграть «то же самое, что прозвучало прошлый раз, ну, Вы помните, в самом конце?..» Усмехнувшись про себя, С. добавил к уже звучавшим песням тридцатых годов несколько военных. И, как просили, в самом конце по-булгаковски скомандовал себе: «Маэстро, урежьте марш!..» И тогда над аккордовой кладкой левой руки его правая возвела золотые купола октав вместо никому здесь не известных слов: ...И врагу никогда не добиться, Чтоб склонилась твоя голова, Дорогая моя столица, Золотая моя Москва... Заключение его импровизации вышло патетичным вдвойне. Как говаривали ещё недавно, у нас, советских, собственная гордость. И даже когда гордиться стало нечем, когда быть советским что в России, что в Германии оказалось одинаково нелепо, гордость — оскорблённая гордость! — возгорелась из-под пепла, придав выразительности и без того незаурядной музыке. «Никогда не добиться» — это не о ельцинской Москве, готовой на всё без разбору перед бывшими врагами. Нет, это о той, нашей Москве, которая теперь только в песне и жила! Невесёлая шутка закончи­ лась на полном серьёзе. И отозвалась нешуточным эхом. Лицо одного из гостей С. запомнил с первого взгляда благодаря поразительно­ му сходству с Германом Гессе — только в отличие от великого писателя этот сухоща­ вый седой старик был среднего роста. Слушал он с напряжённым вниманием и неизменно садился поближе к роялю. И неудивительно, что он оказался одним из немногих, к кому пианист обращал свою игру — салон фрау Янцен не был концер­ тным холлом, где можно играть для публики в целом. И вот сейчас краем глаза С. заметил что-то странное. Выдержав органный пункт, он выкроил мгновение, чтобы скосить глаза в сторону старика. Тот сидел, уронив лицо на руки. Плечи его тряслись. Смеётся? Плачет? От такой музыки?! С некоторым замешательством С. заиграл си минорного Баха-Зилоти, знамени­ того в России благодаря Гилельсу, но едва ли звучавшего в Германии... Хлопали ему, как обычно: не много, но искренне. А как только дело дошло до коктейлей, взволнованная чуть больше обычного фрау Янцен сообщила, что один из её гостей «очень хочет сказать русскому музыканту несколько слов». Это оказался тот самый пожилой человек. — Рудольф фон К...евиц,— представила она своего гостя. Начала фамилии С. не расслышал, потому что гость решительно перебил хозяйку: — Руди, просто Руди. И добавил дальше такое, после чего С. не знал, чему не верить: своим ушам или своему знанию немецкого. — Я был в русском плену... Попал под Сталинградом... Многие погибли ещё в окружении, многие умерли в лагере, да почти все; мне повезло: меня отправили в деревню. Это были самые счастливые годы моей жизни... В русской деревне, в плену — счастливейшие годы жизни немецкого аристок­ рата?! Он не пытался ничего объяснять; да С. по-немецки не всё бы и понял. Поражён­ ный происшедшим, он уловил главное: не ответом, а возражением на его двойную АЛЕКСАНДР ЧЕХ РУССКИЙ ПЛЕН