Сибирские огни, 2008, № 12

другим темам, что нет ощущения крестного пути Верховного Правителя России. Време­ ни не хватило, пленки или «колчаковедчес- кой» начитанности? Впору бы вновь Н. Бур­ ляеву сыграть Колчака, внести лермонтовс­ кой энергии и пассионарности в вялый об­ раз обреченного адмирала. Не спасает и Е. Боярская-Тимирева — красиво обрамлен­ ное фото на групповом портрете фильма. А еще непроходящая зима, снега, обморо­ женная нога Каппеля-С. Безрукова. Сибирь здесь — образ смерти, фатальной, глубо­ кой. Как прорубь, в которую бросают уби­ енного Колчака. * * * Странный и страшный, «безбашенный» и премудрый Д. Хармс. За каждой строкой стиха или сценки-скетча стоят сразу и смерть и НКВДшник. Наскучив стоять, они вовле­ кались в трагикомическую мистерию его творчества. В маскарадах его dance тасаЬгов сошлись Софокл и Аристофан, Пушкин и Гоголь, Хлестаков и Хлебников. Нота неле­ пой смерти первого футуриста звучит и в последнем стихе Д. Хармса: «Я долго думал об орлах / И понял многое: / Орлы летают в облаках / Летают, никого не трогая. / Я по­ нял, что живут орлы на скалах и в горах, / И дружат с водяными духами. / Я долго думал об орлах, / Но спутал, кажется, их с мухами» (1939). Та же путаница орлов и мух видна в героях его мини-прозы, во всех этих Козло­ вых, Окновых, Петраковых, Комаровых, Кол- паковых, Бобровых и т.д. Герои безличности и пустоты, они герои смерти. Той, которая равна жизни в полноте ее хаотичности. Ибо все у нас в России «оборачиваемо», как пи­ шет розановец Д. Галковский в «Бесконеч­ ном тупике». * * * «Однажды Орлов объелся толченым горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова утонули в пру­ ду. А бабушка Спиридонова спилась и по­ шла по дорогам. А Михайлов перестал при­ чесываться и заболел паршой. А Круглов нарисовал даму с кнутом в руках и сошел с ума. А Перекрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы. Хорошие люди и не умеют поставить себя на твердую ногу» (1933). Может, правда, «поставить себя на твер­ дую ногу», и исчезнут в нашей жизни и ли­ тературе хармсовские персонажи? Книгу С. Рассадина «Самоубийцы» ( 2002 ) о писателях советского времени весь­ ма соблазнительно отрецензировать харм- совскими «случаями». Оказывается все у него, от Блока до Вознесенского, творили вопреки своим талантам, то есть самоубий­ ственно. Не о том писали, не туда шли. Объе­ дались толченым горохом современности, как Н. Эрдман, падали с буфетов дутых ре­ путаций, как К. Федин, тонули в пруду угод­ ливости любой власти, как С. Михалков, бо­ лели паршой эстрадности, как А. Вознесенс­ кий. Вообще-то, ничто не мешало автору распространить список и на предыдущие эпохи. Ибо литература есть вид самоубий­ ства. Взаимовыгодный для власти и литера­ тора: одна утверждается сотрудничеством с гениями, другой это звание гения от власти приобретает. * * * Г. Чхартишвили в книге «Писатель и са­ моубийство» (1999) сразу отделяет человека от писателя. «Литераторы, — пишет он, — взяты как частный пример homo sapiens, дос­ таточно компактный, легко идентифицируе­ мый, к тому же наиболее удобный для изуче­ ния». Апофоез такой идентификации — в приложении, в «Энциклопедии литератури- цида». Некрополе самоубийц от античнос­ ти до современности. «Почти две трети пер­ сонажей» тут, бесстрастно уточняет автор, «занимались стихотворчеством». Сам автор, глубоко чуждый этого самоубийственного занятия, пишет безнадежно фандоринскую прозу. Холодную, как тело самоубийцы. Может, потому, что Б. Акунин — всего лишь «частный случай». Если не homo sapiens’a, то Г. Чхартишвили уж точно. * * * Необычайная распространенность жан­ ра «литературицида» (А. Рембо) на нашем книжном рынке пугает. Вот и Б. Сарнов, практикующийся обычно на «случаях» (Зо­ щенко, Мандельштам, Эренбург), обрадо­ вал книгой «Маяковский. Самоубийство» (2006). Начинается же оно только с 517-й стра­ ницы -— главы под характерным названием «Гиблое дело». Не зря основная часть книги о том, как сильно Б. Сарнов любит В. Мая­ ковского. Перед такой любовью не устоит ни один читатель. Даже такой квалифицирован­ ный, как Е. Эткинд. Возмущенный словами маститого литературоведа о «катастрофи­ ческом падении таланта и искусства Маяков­ ского» после 1923 года, Б. Сарнов со слова­ ми «Ну, погоди, Фимочка», засыпал своего 172