Сибирские огни, 2008, № 12

а по жизни), не трус. Но помню, когда я однажды при нем расписывал скорый ком­ мунизм восьмидесятого года, он, как-то пряча глаза и словно чужому, посоветовал мне поменьше чепухой увлекаться. Неужели он опасался, что в меня уже успели вдолбить восторженное стукачество Павлика Морозова? Ведь я же был и есть кровь от крови его. И годы были, слава Богу, не тридцатые, а шестидесятые. Но опасливая чуж- диночка в его голосе мне запала глубоко— не соображал ведь ни черта, а запомнил... Отец мой как был коммунистом, так коммунистом и умер, хотя дожил до поры, когда модно стало партбилеты бросать и принародно каяться, мол, всю-то я жиз- нюшку, сударики, дурак дураком проходил, обманутый. Нет, в обманутых он себя не числил. Гордость была. Честь блюл. Помню, года за два до смерти, уже при «перестройке» (к которой мне всегда хочется добавить эпитет «сраной», быть может, чисто по звуковому ряду: «ср..» — «пр-стр..»), получил отец приглашение из обкома КПСС: «Принять участие в торжественном собрании вете­ ранов КПСС с партстажем 40 и более лет». Почти час он брился моим станком, галстук у меня попросил, пиджак свой с орденами надел. Пошел... Вернулся через два часа, злой и с кульком гречки в руках. (Гречка была страш­ ным дефицитом). Я, каюсь, не утерпел, съёрничал: — Что, папа? Выслужил за сорок пять лет? Целое кило дали?.. Отец глянул на меня из-под драных бровей (к старости они у него отросли не­ ровно, клочками), кулек с гречкой из правой руки в левую переложил, да как врежет мне! С отмашки. В кровь. (За все детство он всего лишь два раза меня ремнем воспи­ тывал, а тут взрослого. ..) — Прости... — сказал я тогда и отвернулся, не утираясь. — Не меня надо бить. А их, что по своей сучьей мерке людей меряют. Им же не понять, что кило это... «Прости», — я тогда сказал тебе, папа. Не знаю, поверил ли ты тогда в мое извинение. Обидели тебя, а я твою обиду злым словом усугубил. «Прости», — говорю я тебе сейчас, папа, когда третий год я старший с твоей фамилией в роду... «Прости», — если тебе оттуда слышны мои слова; а если и не слышны, все одно: — «Прости». Отец! Только твоя жизнь меня с этим словом и примиряет: «коммунизьмь — коммунизьмь». Но все равно, когда я его слышу, организм мой начинает срабаты­ вать, как у учебниковой собачки из знаменитых опытов Павлова: крутится калейдос­ коп блеклых картинок из задранных подбородков, размятых смехом щек, разгорячен­ ного румянца, поросшего седыми волосами, в треугольнике распахнутой дяди Ва­ ниной рубашки, складки крепдешинового платья тетки Оли-медсестры и теплого, предательски трясущегося живота моей мамы у самого моего лица. Ушные ракови­ ны улавливают отдаленное, как бурчание заполуночного унитаза за три этажа над бессонной подушкой, почти невнятное — «заслу-жи-и-ыла» «аслу-жи-ы-ы-ла, ком- му-унизьмь — комму-унизьмь!» — во рту отрыжный кисловатый вкус, и ищется, куда бы сплюнуть— тьфу! — пакость, тошнотные позывы... Иногда все это вместе, иногда частями, но тошнотные позывы всегда. Наш старый барак с крыши двухэтажной сарайки, коридор— темный, длинный, вонючий, прямой — как путь к светлому будущему! И, как светлое будущее, блестит и слепит глаза на том конце коридора солнечный дверной проем; кажется, пройдешь этот путь, зажмуря глаза и заперев дыхание от вони, и— вот он, светлый и солнечный мир! — ан нет, нетушки — тот же двор с другого конца барака...