Сибирские огни, 2008, № 12

щеву, космонавтам, артистам, ученым, тому же Поронькину, чтоб было кому ком­ мунизм открывать... Товарищ Поронькин до восьмидесятого года не дожил. Увы! Ни Салазар, ни Франко, ни Чан-Кайши не притронулись кровавыми когтистыми лапами (которые подрисовывал им лучший художник в мире Бор. Ефимов) к моей светлой вере в светлое будущее, а испохабил ее семиклассник Игорь Копьев, бегав­ ший за моей соседкой Танькой Ручилкиной. Ручилкины втроем занимали целых две комнаты в шестнадцать квадратных мет­ ров в нашей квартире, а мы вчетвером ютились, как всегда жаловалась мама, в одной комнате на десяти с половиной. Но скоро наш барак — коридор, клочки грязной ваты из-под дверной обивки, чуткие на каждый шаг оцинкованные ванны на стенах, рас­ пятые коврами под потолком «взрослые» велосипеды, сопливая и золотушная малыш­ ня на трехколесиках и запахи пищи, гнили, старых тряпок, болезней — должны были снести, освобождая место для строительства еще одного корпуса обкомовского дома, который все почему-то звали «сто девятнадцатый», хотя номер его — двадцать восьмой (потом я узнал, что он спецпроектовский, «стодевятнадцатиквартирный»). Когда возвели шестиэтажную громаду «сто девятнадцатого» (а я это смутно помню), наша семья должна была получить в нем квартиру, потому как мой отец, отличный каменщик и передовик труда, сам и строил этот дом. В нашем семейном альбоме, после отцовских фронтовых фотографий и моей беззубой младенческой рожицы, подклеена вырезка из газеты: дядя Костя, отцов­ ский дружок, и сам отец стоят на верхотуре, в левой руке у каждого по кирпичу, в правой — по мастерку, улыбки стылые, смазанные плохим газетным отпечатком. В подписи «Каменщики К.В. Бодров и М.С. Пураев отлично трудятся на строительстве жилого дома на улице Ленина» переврана наша фамилия: мы не «Пураевы», а Шу- раевы. Квартиру отцу не дали. И не потому, что он вдруг плохо стал работать, и не потому, что в газете переврана фамилия (как я выдумал, когда научился читать), а потому что отец мой что-то не сказал, что должен был сказать... Редко, редко, уж в самые пики семейных ссор, когда вспоминалась даже безвестная Клаша-кучерявая, с которой мой отец гулял до знакомства с мамой, мама упрекала его молчанием, стоившим нам квартиры. — Ну, чего упираться было? — возмущалась мама. — Трудно было тебе по бумажке эту чушь прочитать? Жили бы сейчас в отдельной! Но отца ее слова приводили в исступление, и он тогда бил тарелки на столе и маму. Осколки тарелок выметались из-под дивана, мама несколько дней отвечала повернутой спиной на любые отцовские извинения, но появлялась бабушка, шепта­ лась с мамой на кухне, и мир восстанавливался... До сих пор я не знаю, какие такие волшебные слова есть на некоторых бумажках, что их скажешь и получишь квартиру в «сто девятнадцатом». Три корпуса «сто девятнадцатого» надвигались на наш барак, сарайки, голубят­ ни и незаконнорожденные погреба величественной и блистательной громадой — с трех сторон, в форме буквы «П». Четвертый корпус должен был смести наш барак и замкнуть двор обкомовского дома в каре, прикрывая от досужих взглядов подъезды с лифтершами и милиционерами. Но, но, но, как это у нас принято, барак жил еще несколько лет после того, как переехали мы, получили квартиры Ручилкины, Суровцевы, Карпухины и другие ба­ рачные. Судьбу барака хорошо знала тетка Оля-медсестра. По ее словам, барак был красноармейской казармой до войны, конюшней перед самой войной, офицерским корпусом в концлагере для советских военнопленных во время оккупации, и бара­ ком, бараком, бараком до воцарения Андропова, нашего земляка, когда тетка Оля рассказала историю барака приезжему корреспонденту, тот напечатал статью в «Кро­ кодиле», и барак снесли. 109 ГРИГОРИЙ САЛТУП -Jm-h ИЗ БАРАКА В НИКУДА