Сибирские огни, 2008, № 7

ключе. Страдания Иова — пророчество о страданиях Искупителя. Таким образом, мы снова выходим из Ветхого в Новый Завет, и это органично для поэтического мира Семё­ на Липкина. В его поэзии равно присутству­ ют и ветхозаветная пророческая мудрость, и новозаветная весть о Рождестве Спасителя. Поэт стоит как бы на рубеже между двумя За­ ветами. Семёна Липкина можно назвать «Си­ меоном Богоприимцем» в русской поэзии. Не порывая корней с древним Израилем, Семён Израилевич не отвергает и Христа. И здесь именно страдания и скорби Иисуса Христа и Его Пречистой Матери являются мостом, со­ единяющим поэта с Ними. Страдания чело­ века — это страдания Богочеловека и Его Матери: Когда Казанскою была, По озеру не уплыла, Где сталкивался лёд с волнами, А над Невою фронтовой Вы оба — Ты и Мальчик твой — Блокадный хлеб делили с нами. (с. 298) В стихотворении «Скорбь» перед нами образ Богородицы, скорбящей за весь род че­ ловеческий, но в этой всеобщности каждый не растворяется в безликой массе. Наверное, правильнее сказать, Богородица скорбит не за всех, а за каждого. Такое понимание для Лип­ кина — акт личного опыта. Потому поэт и имеет полное право исходить из него, исхо­ дить из собственных чувств и чувств своих близких: Я не знаю, глядя издалече, Где веков туманна колея, Так же ли благословляла свечи В пятницу, как бабушка моя. Так же ли дитя своё ласкала, Как меня моя ласкала мать, И очаг — не печку — разжигала, Чтоб в тепле молитву прочитать. А кому Она тогда молилась? Не ребёнку, а Его Отцу, Ниспославшему такую милость Ей, пошедшей с плотником к венцу. Так же ли, качая люльку, пела Колыбельную в вечерний час? Молодая — так же ли скорбела, Как теперь Она скорбит о нас? (с. 293) Семён Липкин историю вообще воспри­ нимает лично. Века, тысячелетия — это всё в нём, это всё его, и всё вершится здесь и сей­ час: «Разве не при мне кричал Исайя,/ Что повергнут в гноище Завет?/ Не при мне ль, ахейцев потрясая,/ Сказывал стихи слепой аэд?» (с. 215). Такое переживание времени вряд ли можно объяснить только тем, что Липкин всю свою творческую жизнь был и переводчиком, чьё перо заставляло говорить по-русски седую древность минувших куль­ тур. Дело в другом. Обычное время для поэта — это то, чего нет: «и тому не раз я удивлял­ ся,/ что Ничто мы делим на года», — читаем мы в этом же стихотворении. Время — это то, что исчезнет: «Ангел в Апокалипсисе клялся,/ Что исчезнет время навсегда», — та­ кова концовка стихотворения. Взгляд Липки­ на на время, на историю находится в точке исполнения времён. Это взгляд sub speci aetemitatis. То, что достойно вечности, в веч­ ности и остаётся, где нет ни прошлого, ни на­ стоящего, ни будущего, а всё просто есть. Поэт ощущает причастным себя этой вечности. Но в то же время он осознаёт, что необходимо быть достойным её. А мир вокруг как раз наоборот становится всё менее приближен к вечности, к Богу. Более того, мир, несмотря на течение времени, застрял в одной точке — самой страшной точке земной истории: Смятений в мире было много, Ужасней всех, страшней всего — Две ночи между смертью Бога И воскресением Его. И ужас в том, что в эти ночи Никто, никто не замечал, Как становился мир жесточе И как, ожесточась, мельчал. Но мир по-прежнему плодился И умножал число вешей... Я тоже, как и вы, родился В одну из тех ночей. (с. 208) Мир забыл о воскресении и о Воскрес­ шем, а значит, забыл и о суде и Судии. Долг поэта напомнить об этом urbi et orbi. Семён Липкин, обращаясь к себе, говорит всем нам: «Страшись: твой главный час настанет/ Для истинного бытия,/ Но на тебя, увы, не взгля­ нет/ Всевышний Судия» (с. 438). Поэт пре­ дельно взыскателен к себе. Написав сотни стихов, оценивает их так: «А между тем слу­ жил я суесловью,/ Владея немудрёным ремес­ лом / И слово не хотело стать любовью,/ Что­ бы остаться, как псалом» (с. 214). Здесь сми­ рение и осознание того, что высший предел поэзии — молитва. Это то, к чему призван стремиться поэт, иначе труд его напрасен. Этого и жаждет Семён Липкин: 175