Сибирские огни, 2008, № 7

(название стиха), надо иметь хлеб, «крупно­ совестную соль», «комара зубную боль», «сля­ котное утро» и «кислое вино». И тогда не удер­ жаться от вопроса: видит так автор, чувству­ ет, переживает, или все же конструирует, пе­ реосмысливает, дает рецепты? Не отвечая на этот безответный вопрос, отметим другое и тоже важное — стихи М. Акимовой интерес­ но (любопытно) читать. И как-то веришь, что работа этих энергичных образов, строк и слов, «вспарывающих» косный «чернозем» быта и бытия, не напрасна. В подборке стихов Ирины Федоськи- ной «Есть дикий край иесбывшейся люб­ ви...», завершающей «женскую» фракцию поэтов сборника внутри «мужской», завер­ шенность — главное. Читателю все ясно и с «тихим поездом» «внутри у всех» («состав ушел от яви далеко»), и с «фирменной пель­ менной» («гонят из пельменных тропиков»), и со всеми нами, которые «немного лошади», «немного птицы» и «немного кошки» («в об­ щем, все мы немного люди»). Апофеоз этой завершенности — поэма «Бамбуковая хижи­ на», о любви Таахитуэ, девушки с каких-то эк­ зотических островов к археологу «белокоже­ му Свенсону», «страннику голубоглазому». С мыслью, что понять, оценить, оправдать жи­ телей этих райских мест может только «тот, кто бродит на расстояньи», она и уезжает, то есть берет «с собою лодку, любовь и попут­ ный ветер». Темы, сюжеты, образы поэмы известны из старых романтических поэм. Автор дает нам лишь свою «версию» (назва­ ние одного из стихов) известного сюжета. Герой подборки стихов Сергей Самой- ленко «Прижмись к этой ране щекой...», как бы ни был маргинален, живет также и в «большом» времени. Он остро чувствует ход истории своей страны и своей жизни, щедро сдобренный хмелем: «Пока мы пили горькую, на нет / сошла зима с дистанции загула / и съежилась шагреневая кожа / державы, на дрожжах разбухшей вширь». Хмельное состо­ яние человека, природных стихий, всей Рос­ сии и мира тут не обязательно связано с ал­ коголем. Опьянить могут и снег, и дождь, и «звездный купол» с Млечным путем, и «заб­ родившее время». Он чуток к перепадам тем­ пературы природной, политической, теле­ сной. Но иногда мнимым, так что может, на­ пример, спать «в постели, как на медленном огне», к утру «обуглившейся, выжженной дот­ ла», или целовать девушку губами-ранами, когда в груди, как бомба тикает его сердце. В конце зимы резко повышается градус не толь­ ко алкоголя, но и жизни, и она перешагивает «грань безумия и благодати». Не подвержена колебаниям лишь бесконечная доброта героя, которую не скрыть ни грубословием пьяного, ни рефлексией глубоко трезвого человека. Этот подлинно лирический герой умеет на­ полнить до краев свою ладонь «безмолвству­ ющим запахом цветов и обморочным бор­ мотаньем ночи», «утешить расшатанный ма­ ятник клена», пожалеть индустриальную ночь, стучащую зубилом, отвинчивающую гайки, катающую вагонетки и т.д. И все они в ответ, включая «живую ниточку Транссиба», когда-нибудь все равно вытянут со дна его, опьяненного и красотой, и убогостью этого мира. Для стихов Владимира Берязева вооб­ ще и для подборки «Соглядатай» в частно­ сти, содержание, несомненно, на первом ме­ сте. Его созидают «физика» и метафизика си­ бирского ландшафта — горного и степного, реки и озера, люди и их дальние предки, Си­ бирь очеловечивающие и одухотворяющие. В стихах поэта идут об руку география и этног­ рафия, история и мифология— даже в неболь­ ших стихах пространство и время у В. Беря­ зева должно быть развернуто максимально, как можно шире и глубже. В стихотворении, где «мы сидим впятером», есть не только «ста­ рая ограда» и «соседский кобелишко», но и «закатный бор», дальняя «переправа» и, на­ конец, все «отечество», «вдоль» которого «сте­ лется дым». В другом— «утро деревни» вплы­ вает во времена Ермака и Кучума в едином потоке «реки, Родины, думы». В следующем поэт хочет «средь скал / и облаков / искать следы / былых веков» и «родов пропавшее зерно». Думает он и об «инобытии», его то­ мит «какая-то безмерность и тоска» и «парал­ лельность» Господу. Вся эта ширь и глубь тре­ бует эпических форм. И В. Берязев, мастер таких форм, представляет в сборнике своего «Соглядатая» — поэму о духе-хранителе ал­ тайских «дремучих гор» и духе-оборотне, «бдительном оке» заокеанских хозяев мира, гу­ бителях душ человеческих. Здесь, как и в дру­ гих поэмах автора, становится очевиднее бал­ ладно-песенное, сказительское начало. Поэт будто ведет свое повествование согласно ка- кой-то изначальной мелодии, он буквально поет свой сюжет, растягивая метрику трех­ сложных размеров какой-то «гласной» про­ тяжностью, женскими рифмами, интонаци­ ей тоски по неосуществленному простору. В «не-поэмах» больше «материальных» примет этой музыкальности — глаголов и образов слуха и звука: «скулит кобелишко», «шипит барбекю», «запевают Рубцов и Васильев», «безмолвия снежное пение и сердце — зве­ нит», «эриннии вопят, как на эстраде», «Эвк- синский Понт шумит, как римский полк», «снова коровы ревут», «запечатлеть новорож­ денный крик», «тот звук древней, чем память о тебе», «упругий шум хвои» и, наконец, «флейтою, зябкою лютнею < ...> / душу по­ ющую выну я, / чтобы звучащим лучом / тон­ кую нежную линию / сделать письмом». Так что интонация у В. Берязева, может быть, куда важнее, «магистральнее» содержания. Если В.Берязеву нужны ширь, простор, 168