Сибирские огни, 2008, № 1

Егор вздрогнул и оглянулся. Федор? Нет, не Федор— солдат, как исполин-памят- ник, в плащ-палатке, каске, с автоматом на груди. Лица не видно, а голос, вроде, братов. — Федор? Ты? Живой? — Жив, покуда помнят. — Не знаешь, почему мужики-то голые? — Народ их такими видит. — Да нет, люди кланяются им— они власть, они сила. — Люди кланяются, а народ презирает. Народ — это память, это истина, это История. Хочешь, чтоб тебя таким запомнили? — Что ты!— испугался Егор. — Пинка бы им дать под зад. — Нуидай... — Мужчина! Вы чего распинались? Примите одежду... Егор вздрогнул и проснулся. Немолодая пухленькая сестричка подала сверток. — Роды начались у вашей супруги, ждите, скоро результат будет. — Не могу, ребенок дома без присмотра. — Ну, поезжайте. Свое дело вы уже сделали, теперь мы как-нибудь без вас... Небо затянуло серой мглой. Когда Егор спрятал с крыши инструмент, собрал вскопанный картофель, закрапал дождь — недаром покойник во сне привиделся. —- Говорю, Федора во сне видал, пока в больнице сидел, — повторил Егор и окинул взором домочадцев. Люся наигралась своими куклами и просила есть. Наталья Тимофеевна лежала с закрытыми глазами и открытым ртом. Так уж был сотворен ее дыхательный про­ цесс — вдыхала носом, а выдыхала ртом. Зато никогда не маялась горлом. Егор тревожить ее не стал, но на всякий случай поднес к губам перышко из подушки — оно затрепетало. Достал утку, расщипал ее на кусочки в тарелку, поставил перед Люсей. В бульон сыпанул две горсти домашней лапши и необжаренный лук — так любил. Подкинул в печь. За окном стало темней — дождь усилился. Егор разжег керосиновую лампу. Люся поела и заклевала носом. Он сел на стул у изголовья кровати, позвал дочь. Та пристроилась на коленях, согрелась и засопела, уснув. Отец ее тоже сомлел. Дважды вскидывал голову, отгоняя дремоту, а потом, не в силах бороться, пристроил ее на дужку кровати. Вздрогнул, проснувшись от Люсиного голоса: — Баба. Баба. Дочка одной ручкой тормошила его подбородок, пальчиком другой указывала на покойную. Почему покойную? Она жива. Она только что была жива. Но первый взгляд, просыпаясь, Егор бросил на лампу. Пламя колыхнулось — кто-то вышел ли, вошел, хлошгув дверью. Дверь была на месте и недвижима. Душа отлетела, подумал Егор и тогда назвал мать покойной. Наталья Тимофеевна лежала все в той же позе, но у открытого рта уже не трепе­ тало перышко. Егор поднес зеркальце для бритья, но и оно не затуманилось. Он взял ее за руку. — Мама, мама... — потряс за плечо. Поднял дочку на руки: — Ты не боишься? — Бабушка умерла, да? — Да... Белый больничный потолок отразил крик новорожденного, и Аннушка улыб­ нулась обескровленными губами. — Вот мы какие голосистые, полюбуйтесь, мамочка, на сынка своего. Как назо- вешь-то? — Антоша... второй. — Первый дома, что ль? Папаша? — Утонул. — Ну, этот не утонет — вон как бровки хмурит, сердится. Завязав и обрезав пуповину, акушерка продемонстрировала ребенка мамаше. Женщины улыбались... А мне было зябко в этом лучшем из миров, больно от их процедур, и я сучил всеми конечностями и вопил во всю силу своих маленьких легких...