Сибирские огни, 2008, № 1

ся «бродский» знак в эпиграфе, и в нелепом споре, чья это неувядающая в общем букете роза/ и в оценке культурологических досто­ инств шедевра (Цивьян 1989), а также в ре­ лигиозно-философском контексте, где произ­ ведение возведено на пьедестал воплощений Богородичных образов (Савкина 1995) или представлено как прецедент обнаружения «софийного принципа» у Ахматовой (Коро­ на 2 0 0 2 ), понимаемого в изъяснении данно­ го стихотворения как «переселение душ», — что и слова живого здесь не вставить... Но данное раздумье посвящено «Sub rosa dictum...», что же «было сказано под розой» самим поэтом, то есть — по секре­ ту; и не о муссируемой сегодня житейской коллизии, но о духовной биографии автора, о сути того, что Ахматова желала всегда вы­ разить жизнью стиха, и что было продикто­ вано вдохновенным образом розы, как вещ­ ным символом завершенности и Красоты. В предварении к анализу этого шедевра необходимо задать сразу же вопросы к вы­ водам: что перед нами — букет из пяти роз, четыре из которых (ассоциируемые в сти­ хотворении с Морозовой, Саломеей, Дидо- ной, Орлеанской Девой) в реальной жизни увяли, и лишь одна жила таинственной «све­ жей» жизнью, светилась и, казалось, «лета­ ла» и представлялась бессмертной («Вела себя удивительно!» (Ахматова, 1990,1,426)). Или мы сами присутствуем в этих стихах при живом акте творения Розы, во внутренних ле­ пестках которой живут бессмертные имена, и лишь один отогнувшийся к земному бытию лепесток из внутреннего самобытия Красо­ ты дарит нас очарованием жизни и тревожа­ щим ароматом, струящимся из сокровенных глубин цветка? Вопрос при всей аллегоричности — да­ леко не простой, ибо здесь от первичного умысла многое зависит. Если мы склоняем­ ся к первому варианту рассуждения, то есть, представляем ахматовское решение о «пя­ той» и последней розе, как о единственно живущей среди увядших цветов, то этим обесцениваем ее культурологические воз­ зрения. Настраиваем лиру Ахматовой под цветаевский камертон запечатления «вековеч- ‘ О. Кучкина приводит слова Бобышева о скры­ том цикле стихотворений Ахматовой, собравшем якобы в один «букет» поэтов, окружавших ее в пос­ ледние годы: «То есть я намекал, что неплохо было бы получить от нее стихотворенье, и не только для себя, для друзей тоже. И вот она стала отвечать. “Последнюю розу” посвятила Бродскому, “Небыв­ шую розу” (« Запретную ...» — А. Л.) — Найману и мне — “Пятую розу”. Рейну его розу она, видимо, просто не успела подарить < ...> Просто потому, что она умерла» (Бобышев Д. Ленинградская чет­ верка // Кучкина О. Время «Ч». Пятьдесят и одно интервью. — М: Вагриус. 2001. Электрон, версия: < h t tp : / /w w w .a d e te c h .o r g /k u c h k in a /b o b i s h e v / bobish.htra> ). ных образов», черпаемых, по слову Цветае­ вой, из «сокровищницы подобий», из «парал­ лельных миров» и преображаемых поэтессой под собственный духовный строй. Соответ­ ственно меняется и лирическая философия отпечатлений — это диалог с отошедшей культурой, это признание, что прошлое мо­ жет осуществлять себя, только будучи возоб­ новляемым в духовной сути живущих, то есть, меняется даже религиозный план того, что хотела выразить этими бессмертными обра­ зами о всеобщем и всевременном «ТЕПЕРЬ» в «Последней розе» А. Ахматова. Конечно, исходя «от противного», от многого здесь можно отказаться, что не «ве­ нок» это — какой же венец из четырех увяд­ ших и одной ожившей из роз, не «битва цве­ тов», где избранную красавицу забрасыва­ ли розами, ибо нет здесь предпочтений, все нанизано на единый образ, но и не разроз­ ненные лепестки перед нами... То есть, все говорит в пользу, что не выборочно-объе­ диненный и даже логарифмированный сим­ вол здесь, а именно, — Явление Духа, вдох­ новенный, СОБОРНЫЙ образ в живой (род­ ной) всецелостности компонентов, во все- ощущении того, что Ахматова считала сво­ им миром и что уже смотрится в миры трансцендентные... в «Розу Мира», в отри­ нутую акмеистами «мистическую розу» символизма, в том числе. Все, к чему бы мы ни прикоснулись в этом стихотворении, с чего бы ни начали, — будет тянуться к этой соборной всезаверша- ющей и совершенной идее, так или иначе, откликаться во всем творчестве поэта. Начи­ ная от названия и эпиграфа, с первых слов озвучания РОЗЫ в нарицании Морозовой и завершаясь в последней строке — как апо­ феозе неувядаемой жизненной жизни, где алая роза полыхает, как и предсказано по­ этессой (из 1915-ого, из лепестков бытия — «Вот легкий груз, который мне под силу /С собою взять, чтоб в старости, в болезни, / Быть может, в нищете — припоминать»), в «закате неистовом», и вещает нам «о полно­ те и душевных сил, и прелести милой жиз­ ни» (Ахматова, 1990, 1,459—160). И даже о точке в конце стихов можно сказать, что она особый, завершающий — «ахматовский» — знак, удостоверяющий в отличие, положим, от Цветаевой и многих, любящих недосказан­ ность и фигуры умолчания, идею итоговой целостности, как внутреннего совершенства, как клеймо мастера, резюмирующее создан­ ный новый предмет бытия. Стоит сравнить ахматовское творение с двусмысленной «Седой розой» С. Парнок, или с замуссированными эмиграцией и Вер­ тинским последними «тургеневскими роза­ ми» И. Северянина («Как хороши, как свежи были розы, Страной Моей положенные в гроб!»), чтобы удостовериться, КТО же в XX 163