Сибирские огни, 2008, № 1

СЕРГЕЙ ПОТЕХИН £f№ jf) «ВСПЫХНИ РАДУГОЙ, СЛОВО...» ческое, потому что поэту поручено «за тех, которым не дано, изведать мир всецело». Он, деревенский житель, надеется теперь только на себя и еще успевает иронизиро­ вать над собой в ожидании «чуда возле книг и живого люда»... Ироничной чудакова­ тостью прикрывает иногда застенчивую искренность. За щедрой простотой вдумчи­ вый читатель находит житейскую философию влюбленного и страдающего человека. Но я не винтик и не гвоздь, Пусть выгляжу комически. Я — на земле нежданный гость. Я— диверсант космический. Это он-то, Сережа Потехин? Он волокет «в свою лачугу очумелого пьянчугу», кантует, катит, по загривку колотит. «У чумазого пьянчуги нет ни шелома, ни кольчу­ ги, ни секиры, ни щита — рвань, щетина, нищета». Прочитал — содрогнулся в понимании. Везде избыток водки, ей почет: пейте, россияне, на радость ворогам! В поэзии Сергея Потехина привлекает меня космизм приземленной бытовой кон­ кретности, смысловая и эмоциональная многомерность «затертых» слов и понятий. Его «отец пришел с войны живой, не ранен, без медали, и только в том передовой, что с матерью скандалит...» — в ранние годы сказал Сергей без детской наивности. Все для него уже в былом: Любовь, семья, работа. Лежит в болоте за Днепром Его штрафная рота. Поэзия непересказуема. В ней дар волшебной простоты, наилучший порядок слов. Камень и снег, пень и солома, гриб и цветок — все превращается в кристаллы мысли и чувства, приносит новые мотивы. «У коняги шея в мыле, ноги в ссадинах от пут...». «Чтоб услышать голос вещий, люди лезут на вулкан», а шакалы да волки ждут, выстораживают тех, кто окажется в покорности овечьей... Среди шуток, иронии, сарказма прорывается такая печаль: Окропи святой водицей Мой безрадостный удел. Был и я когда-то птицей, Ничего, что хрипло пел... Иногда он чувствует, что «послушным стал малышом, и воздуха негде хлебнуть». Иногда, как дуб из поэтической сказки «Дубовые грезы», принимает ужасно грозный вид, сознавая: «Корни мои в навозе, крона моя в грозе». Сознавая: «Грозному велика­ ну праведный путь знаком». Если даже и рухнет он, то станет новым материком. Привлекательность полевого цветка и надежность мудрого дуба оказываются соединимы. Перевоплощения «василька» приобретают тревожное звучание под давлением житейских обстоятельств отнюдь не материального свойства в первую оче­ редь. Доверчивость к естественному в повседневности и настороженное предчув­ ствие бед и печалей, идущих от тех, кто неправедным путем диктует жизнь другим... Мир утрачивает естественность и доброту, люди перестают видеть и понимать друг друга, многим из них уже праведный путь не кажется знакомым, они сворачивают на кривые дорожки приспособленчества, лукавого смирения, чтобы выжить среди ужа­ сов и болей, сами становятся жестокими. А поэт только для карнавала может нарядить­ ся по-волчьи. И это отличает его, знающего добрые способы существования. От юношеского смятения, застенчивой наивности — к решительной житейской простоте. Иронизируя над философствующими умниками, по-деревенски спокой­ но Сергей утверждает разумное отношение к жизни, но тоже с улыбкой: Пироги умеем хряпать. Надо в срок детей настряпать, Чтоб когда не станет сил, Кто-то воду подносил. Иногда он верит, что поможет березовой роще выстоять на высоком берегу, что, отбросив топоры, люди будут выращивать новый бор. И собственная судьба кажется ему рекою, на дне которой грустно мерцает камень-галька. Выйдет он за околицу, и станет ему легче. «Кто сказал, что я не летаю, что потеряны оба крыла?» Еще пробивается в российской глухомани чистая и звонкая живая вода. Иногда «поют луга, поют леса, поют лукавые глаза, а музыка народная...» 124 ^ сама подлинная поэзия рождает такую музыку...