Сибирские огни, 2007, № 12

ЮЛИЯ ПОПОВА № НЕ БУДЕМ ЗАГАДЫВАТЬ... Стены этого класса музучилища поверх белых в черную дырочку квадратов звукоизоляционной плитки, вокруг которых так приятно иногда нарисовать ручкой пару цветочков, оклеены страницами журналов и фотографиями, чтобы ученикам было легче поймать настроение. Мы с Эллой Фицджеральд орем что есть мочи, она из магнитофона, я «в живую», в микрофон. Абсолютно круглые глаза занимающей­ ся со мной известной джазовой певицы смотрят в окно. В мое исполнение джаза вплетается неуловимое «не то», потому что тембр у меня чистый, без примесей, без трогающих душу прокуренных шумов и дребезжания, окружающих взятый звук тай­ ной и недосказанностью. Так выравнивают хоровые голоса, чтобы сделать тридцать человек одним инструментом. Хотя я в хоре почти не пела: хор нашей музыкалки стараниями хормейстера постепенно превращался в церковный, и каждую субботу мы стояли на клиросе под седыми глазами святых. Потом выяснилось, что я некре­ щеная. «Обращаться в веру ради хора» мама не разрешила... Мой новый джазовый мир наполняют джазовые люди, легкие люди, бывающие сразу везде и нигде не бывающие всерьез — еще большая секта, чем классические музыканты: не допускают в джаз посторонних, не знающих про стандарты, сэйшн, свинг и триольную пульсацию. Они без излишнего усердия учатся десятилетиями на эстрадном отделении училища и, закончив его, продолжают вращаться на его орби­ те. Эта орбита притягивает и меня, студентку теоретического отделения, с восторгом берущую уроки джазового вокала. Но джаз это еще и образ жизни, это вечерний город с расплывающимися кляк­ сами фонарей, полные пепельницы и пустые стаканы, ночные полупьяные, горькие от смеха звонки. Жадный джаз заполняет всю твою жизнь, постепенно превращаясь в нее, проникая везде. А у меня есть еще гневные аккорды Бетховена, прохладные, как чугунное литье, фразы Скрябина, совершенная математика звуков Денисова. Я не могу их бросить. Однажды я делаю свой выбор, собираю мысли и чувства в чемоданы и ухожу от джаза... Пытаясь спрятать среди легкомысленных облаков осколки питерских неудач, лежу в дикоцветущей траве ботанического сада. Двадцать девятое августа, все вступи­ тельные пропущены, стебель крапивы отпущен, и я лечу в кроличью нору. Но после­ дний, робкий, маленький шанс на спасение руками утопающих еще остался: завтра еду в нашу консерваторию. Августовское солнце, упитанное и рыжее, как желток деревенского яйца, тихонько подкрадывается, прячась в высокой траве... 4 Ветер смешался с трепещущими тенями на асфальте. Солнце поселилось во всех тополиных пушинках, и каждая стала самостоятельной вселенной. Прохожие, морщась, раздраженно отмахиваются от новых солнечных систем, но они с легко­ мысленным любопытством набиваются везде. Вечером я достану из сумки смятую, скатавшуюся в комочек вселенную. Дома, среди грязной посуды, котлет и мелких ссор, она будет моим талисманом. Пусть я променяла охапку разноцветных, уже не нужных замужней даме желаний на иллюзию устроенности, но что-то же должно поддерживать во мне уверенность, что жизнь продолжается. Здесь в это трудно поверить. Здесь все застыло на острие недо­ умения и, того и гляди, с тихим шорохом рухнет в стандартный кошмар. Наверное, тому, кто рядом, тоже страшно. Может быть, он с такой же тоской смотрит в окно на свободных от этих стен прохожих. Мои напрасные попытки убе­ дить его в том, что Лев Толстой внес больший вклад в мировую литературу, чем Стивен Кинг, приводят в отчаяние нас обоих. Даже не сопоставление столь разно­ масштабных фигур, а то, что Толстого мой муж никогда не читал, заставляет меня в нем, таком знакомом, с ужасом видеть что-то чужое до инородности, как будто он пришел из антимира и своим прикосновением может меня уничтожить. Его антимир вырывается из наушников диким истеричным воем и грохотом разной высоты, под которые муж спокойно пощелкивает клавиатурой компьютера: отдых программиста и работа программиста ничем не отличаются, во всяком слу­