Сибирские огни, 2007, № 12

— Что, жмут? — Нет, милый. Глисты... да — Шура, поешь. Что за детская застенчивость? Ведешь себя, как герой Шипки. § Шура отозвался горестно: ^ — Да-да, вся жизнь — ошибка. 5 — Прекрати. Ты же только что мне говорил, что надо жить здесь и сейчас! Говорил? — Говорил... Писец, а поехали в аэропорт, посмотрим на самолеты. Я люблю самолеты в аэропорту. Сидишь в такси с бутылкой водки, а они взлетают... Знаешь, я ведь жду, когда полетят на Марс. К две тыщи семисят пятому наши на Марсе вовсю барражировать будут... А давай на рыбалку поедем? Помнишь, как прошлой вес­ ной? Если честно — забыть хотелось. Да, год назад. Недели две, как Таня и дочь улетели. Пустое шоссе, шесть утра. В багажнике бур, два кана — будут вместо стуль­ ев. Штурман Шура пьет дежурное пиво. Не поймаем ни хрена, конечно, да это и не важно. Озерцо под слежавшимся снегом, старых лунок ни одной — и это знак! Писец- кий со спокойной совестью вернулся бы в город. Но Шура уже сверлит, шнек мед­ ленно уходит в пропитанный влагой апрельский лед. Идущая по тропинке через озеро тетка здоровается: зря это, парни. Еще осенью сетями повыловили. Нет, никого не было. Всю зиму. Из дырки во льду несет затхлостью и гнилой травой. Зарывшись в ил, дремлют на дне уцелевшие карасики. Над ними редкий слой задохнувшихся окуней. Потом полметра нечистой воды, метровый лед и Писецкий в маминых валенках. Сидит на кане, играя мормышкой в лунке. На леске белесой сопелькой замерзла вода. Ловить здесь — все равно что проводить перекличку в морге. Легкий морозец, дятел играет деревянной трещоткой, синички распелись — красота! Черпака нет, шугу выбирают кухонной шумовкой. От кружки с чаем — пар. Кислород — хоть на хлеб ломтями намазывай и нищим раздавай. На пятой лунке Шура успокоился. Идея-то его, вот и не сдавался до последнего. Говорит примирительно: «Ну, не поймали... Но хоть мормышкой помослал, Писец. Душу не потешили, так охотку сбили...» Охотку сбили и рухнули дуэтом в недельный запой... Нет, лучше не вспоми­ нать. .. Писецкий таки выпил немного под пельмени —• и водки, и пива. Заболела голова. Они курили на балконе. Отъезжающий к доброму Морфею Шура громил всех и вся. — Луизка говорит: ты со мной из-за квартиры живешь, тебе жить негде, ты сбоку приебок. Я говорю: мне это не цимус, я до твоего сознания достучаться хочу, я надеюсь... Надежда умирает последней... И вот ненавижу ее, дуру, а пива выпью — и ничего... А этот, на работе, козел гримированный, Федор Карлович, фамилия Леннинг: «У вас стена не по уровню!» — и правилом перед харей трясет. Ах ты, ренегат. Фашист недобитый. Я — Шура! Шура Поломыец, понял? Леннинг, вождь леммингов... Писецкий посмотрел в хмурое небо без звезд, потом на фонари — они расплы­ вались в глазах холодными белыми астрами. Выбросил сигарету — и снова глаза к небу. Боль глухо шлялась в голове вставшей на боевой взвод морской миной. «Заберите меня, — мысленно просил Писецкий, моргая. — Заберите к себе, в свою цивилизацию. Вы же видели сверху: я шел сегодня с розовым ведром. Это же был я! Розовое на грязно-белом! Нельзя было не увидеть! Я буду играть вам на контрабасе. А если не получится забрать, тогда сделайте так, чтобы я не думал о штате Юта. Выжгите протуберанцами, космическим ультрафиолетом ту часть души, что мешает жить...» 47 АНАТОЛИЙ ЕЛИНСКИЙ ДВА ДЕСЯТКА