Сибирские огни, 2007, № 10

ганов (которых в результате репрессий и во­ енной безотцовщины стало намного больше) и отдавать их в исправительные колонии на предмет перевоспитания военными метода­ ми. Караул! Наш добрый доктор Айболит -— это же вивисектор, прямо доктор Моро какой- то! Пошла писать губерния, и уже в одной книжке, посвящённой всяким популярным заблуждениям, на вопрос: «Любил ли Чуков­ ский детей?» нагло даётся ответ: «Нет!» Стремление принизить и оподлить большо­ го человека понятно, но поставить под сомне­ ние Корнея Ивановича нынешним пигмеям, конечно, не удастся. Ведь любой учитель расскажет, какое бедствие — даже один неуправляемый ре­ бёнок в классе, которого не остановить, ко­ торый и цинично безобразничает, и дерётся, и матерится — потому что вырос в дурной семье невоспитанным свинёнком, и школа бессильна остановить его неизбежное пре­ вращение в евина. В позднесоветское время таких «морально дефективных» помещали в спецшколы вполне тюремного режима, где они, конечно, не перевоспитывались, но, по крайней мере, были изолированы и не пор­ тили нормальных ребят, так склонных по малолетству своему к копированию дурно­ го. Сейчас школа не имеет права исключить ни единого хулигана-прогулыцика — и кому от этого хорошо? С того отчаянного письма Корнея Ивановича «в инстанцию» прошло 64 года, но оно актуально не меньше, чем и в катастрофическое время Отечественной войны. И. Лукьянова совершенно точно кри­ тикует туповато-завистливые записи литера­ туроведа-догматика В. Кирпотина, увидев­ шего в позднем Чуковском только барина советской литературы. Но ею проигнориро­ ваны некоторые важные и довольно жёст­ кие наблюдения литературного секретаря Корнея Ивановича — талантливой и наблю­ дательной Ольги Грудцовой. Лукьянова до­ вольно вскользь упоминает о сложной лич­ ной жизни Чуковского, точно отмечая, что никто из его возлюбленных не оставил ме­ муаров, а весь известный «компромат» на классика содержится в его собственных днев­ никах, письмах и устных рассказах. Однако прямое соотношение эротического темпе­ рамента с литературной производительнос­ тью для Чуковского было, как отметила Груд- цова, неоспоримым и нестеснительным об­ стоятельством. Недаром писатель вспоми­ нал, что, когда его коллеги-журналисты ве­ чером отправлялись кутить в ресторан, он, не терпевший алкоголя и признававший до­ пинг совсем другого рода, шёл к жене кого- нибудь из них. Чуковский показан автором только как западник, но в первой половине двадцатых годов Корней Иванович в пику унижению русской истории и культуры был явно нацио­ нально заострён, прославляя жизненную силу народа, вроде и не заметившего разрушитель­ ной силы революции, и не без враждебности отмечал активное присутствие в современной русской культуре литераторов еврейского про­ исхождения. Корней Иванович, пожалуй, был слож­ нее, чем показано в биографии Лукьяновой. Как и у Некрасова, лира Чуковского порой издавала неверный звук. По наблюдению Ю. Карабчиевского (см. «Воскресение Маяков­ ского»), в своих мемуарах о Маяковском Корней Иванович с чего-то вдруг написал, как горлан-главарь, не знавший языков, яко­ бы точно указал, что, переводя Уитмена, Чуковский ошибся: «...В вашем переводе есть патока. Вот вы, например, говорите в этом стихотворении: «плоть»... Уверен, что в подлиннике сказано «мясо». Это очень удивило меня. В подлиннике действительно было сказано «мясо». Не зная английского подлинника, Маяковский угадывал его так безошибочно и говорил о нём с такой твёр­ дой уверенностью, словно сам был автором этих стихов». Между тем Чуковский прекрас­ но знал, что в английском языке не существу­ ет двух разных слов для обозначения этих понятий, а есть одно слово: flesh — мясо, оно же плоть. Но, может, в мрачном 1940 году вечный диссидент Чуковский, любитель драз­ нить гусей при всякой политической погоде, это сахарное преувеличение подпустил спе­ циально?.. В столь объёмной книге не может не быть каких-то сомнительных или ошибочных фрагментов. Весьма спорно выглядит утвер­ ждение, что Набоков и Бунин не стали (яко­ бы!) хорошими поэтами из-за особенностей своего характера — великодушия, дескать, у них было мало. Да неужели Лермонтов, Цве­ таева или Георгий Иванов были добрее?.. Зощенковское словцо «блекота» (дрянь, мура) во втором томе дневника Чуковского дано (с. 206) с ударением на последнем сло­ ге, а у Лукьяновой — на предпоследнем, что вряд ли верно. Одна из иллюстраций безлико озаглавлена «Чуковский в Англии с делега­ цией русских журналистов», но на снимке рядом с героем книги изображены такие уз­ наваемые личности, как А. Н. Толстой и В. Д. Набоков. Есть претензии и к точности историчес­ кого контекста. Ошибочно думать, что крат­ ковременная передышка с арестами интел­ лигенции осенью 37-го была связана с ис­ черпанием четырёхмесячного срока, кото­ рый изначально отводился наркомом Ежо­ вым для так называемой «массовой опера­ ции» против «кулаков» и прочих «антисо­ ветских элементов». На деле этот срок был продлён до весны 1938 года, причём в пери­ од Большого террора действовали и другие