Сибирские огни, 2006, № 6

этике, в которых отразились его мифопоэти­ ческие пространственные представления. «Служенье муз не терпит суеты: / Прекрас­ ное должно быть величаво...». Оставаясь верным пушкинской класси­ ческой традиции и своему призванию, За­ болоцкий величествен в своем художествен­ ном мире вследствие особого ощущения пространства. Его художественный мир, ин­ тегрировавший и внешние восприятия, и внутренний опыт, если говорить на его соб­ ственном языке, — огромен, необъятен, нео­ бозрим. Множество подтверждений тому находится в стихах: отчизна — необъятная, дороги ее— великие («Слепой»); поля и дуб­ равы — беспредельные, поляна ромашек — это целое государство («Я воспитан приро­ дой суровой»). Его Сибирь — это огромный безмолвный простор («Тбилисские ночи»); его земля после долгой зимы занята неизме­ римой работой («Оттепель»); а небо есть «колоссальный движущийся атом» («Когда вдали угаснет свет дневной»). Его мир про­ стирается от моря до моря, от края до края («Читайте, деревья, стихи Гезиода»); само пространство — мировое («Бетховен»); про­ сторы Казахстана — необозримые («Город в степи»), и «варево дальневосточных болот» необозримо тоже («Творцы дорог»). Нако­ нец, столь же необъятен и необозрим потус­ торонний мир «туманных превращений» («Завещание»), не говоря уже о «пропасти вселенной» («Воздушное путешествие»). Внутренне велик, как и внешне огро­ мен, и сам автор — лирический герой таких стихов, ощущающий себя новым Коперни­ ком, исполинским лесорубом с огромным канадским топором в ледяной амурской тай­ ге, или несгибаемым кленом, или одиноким дубом «среди своих безжизненных равнин», то есть тем эпическим героем, тем воином, который «воин в поле, даже и один» (2,307). Его исполинские размеры порой манифес­ тированы впрямую, как в этих строчках: Под звуки соловьиного напева Я взял фонарь, разделся догола, И вот река, как бешеная дева, Мое большое тело обняла. И я лежал, схватившись за каменья, И надо мной, сверкая, выл поток, И камни шевелились в исступленье И бормотали, прыгая у ног. И я смотрел на бледный свет огарка, Который колебался вдалеке, И с берега огромная овчарка Величественно двигалась к реке. И вышел я на берег, словно воин, Холодный, чистый, сильный и земной, И гордый пес как божество спокоен, Узнав меня, улегся предо мной. Даже пес у Николая Заболоцкого— «как божество». О себе же самом и своих товари­ щах поэт говорит одически-торжественно: «И мы стояли на краю дороги, / Сверкаю­ щие заступы подняв». Или напрямую: «А мы шагали по дороге / Среди кустарников и трав, / Как древнегреческие боги (выделено мной.— Г.К.), / Трезубцы в облако подняв» (2,263). И тут всплывают, во-первых, архети- пические представления о человеке, а точ­ нее, о Первочеловеке, как «мере всех вещей» (ибо мифы именно настраивают нас на вос­ приятие Первочеловека как вселенной, мак­ рокосма, то есть пространства; например, ве­ дийский Пуруша). Во-вторых, характерно то, что вместе с идеей божественного воплоще­ ния возникают мифологемы столпа (засту­ пы, трезубцы, поднятые в небо) как миро­ вой оси, и дороги (пути) как особого вида художественного пространства. Вечный по­ иск «ориентированных» монументов как удобных посредников между абсолютным пространством и человеком, в стремлении последнего быть к пространству причастным, вполне естествен, утверждают исследовате­ ли, и вполне объясним: человек никаким образом не может быть соизмерим с про­ странством, и любые, в особенности сак­ рально ориентированные, монументы помо­ гают ему преодолеть страх, чувство отчуж­ денности от мира: «И посреди сверкающих небес / Стоит, как башня, дремлющее дре­ во./ Оно — центр сфер...». Столп, или баш­ ня, или мировое дерево, или храм, через ко­ торый проходит axis mundi — ось вселенной, в архетипических, ритуальных представлени­ ях обладают высшей сакральностью как центр горизонтально-плоской окружности, космоса, мироздания (в семантическом ас­ пекте рассмотрения структуры мифопоэти­ ческого пространства). Вероятно, данное по­ ложение вещей связано с тем, что в мифо­ поэтических представлениях, по замечанию В.Н. Топорова, пространство возникает не столько через выделение его из хаоса, сколь­ ко через развертывание его вовне и, очень часто, по отношению к некоему сакрально­ му центру, как бы являющемуся осью раз­ ворота. Заболоцкий нередко ассоциирует с этим архетипическим пространственным символом-столпом самого себя — в соб­ ственном поэтическом универсуме («Осен­ ний клен», «Одинокий дуб», «Гомборский лес», «При первом наступлении зимы» и прочее, его излюбленным центром-симво­ лом является, в частности, мировое дерево). Чтобы стать подлинно поэтически-воз- вышенным, пространство должно быть не только безграничным, но и направленным, а находящийся в нем «должен двигаться к цели» (утверждает Ю.М. Лотман). Для ми­ фопоэтического сознания путь, не совпадая с пространством, является его линейным 170