Сибирские огни, 2005, № 12

— Неси еще мехов, — нагло щурил глаза Бутаков, — а чтоб баба не ругалась, возьми и для нее... — протянул штоф с водкой. Саунчин вернулся с пьяной Иленгой и с тремя соболями, предназначенными воеводе. Когда пропил меха и парку, стал просить Бутакова: — Давай, друг, какой есть лопоть! Как зверя промышлять буду, коли голый стал? — А ты зачем пропивал?— бычился хозяин. — Кто тебя просил? — Бойе, давай, — плакал Божук, — водка ум взяла, все взяла, давай что-ни- будь! — Ах ты, неумытый! — возмутился казак. — Вместо «спасибо» меня же винить стал? Я тебе покажу! — и выкинул раздетого гостя из дому. — Поигго давал Божуку водку?— укоряет его Иленга. — За водку его капитана- воевода стращал. — Божук сам просил, — ухмыляется Бутаков. — Давай с тобой на посошок... — Давай! — тянется к нему с кружкой Иленга; ее гложет обида за то, что капи- тан-воевода не принял подарка... Иленга вертляво выскочила на улицу. На небе льдисто сиял месяц. Раздетый муж сидел на корточках под елкой. Иленге показалось, что он улыбается. — Ты еще смеешься, холерный, окаянный! Но Божук Саунчин этого не слышал. Он был мертв. Утром прапорщик Хабаров встретил воеводу на крыльце канцелярии. Рядом с ним пошатывалась Иленга, взгляд у нее был отрешенный. — Происшествие, ваше благородие, — хмуро доложил прапорщик. — Тунгус Саунчин ночью замерз. Ларион был ошеломлен. — Где? — Вот она расскажет, его жена... — Хабаров повернулся к тунгуске. — О, капитана-воевода! — завопила трезвеющая Иленга. — У Бутакова ночью были, торг вели. Казак его шибко беда напоил. Без лопоть из дому выкинул. Воевода скрипнул зубами. — Арестуйте Бутакова и все тщательно расследуйте, — приказал Хабарову. — Меха конфискуйте. Запишем в счет ясака... И, не глядя на Иленгу, прошел в канцелярию. Гусиное перо замерло в руке Лариона. Затем оно разъяренно побежало по листу: «Небезызвестно мне, что в Илимском граде живущий казак Иван Бутаков, тако и протчие жители в Илимске и волостях, ясашных тунгусов, вышедших со звериных промыслов, самовольно и сильно обирают деньгами и зверями кто как может, и бедные тунгусы, не имеющие никакого в здешних местах защищения, остаются в крайнемразорении, отчего и надлежащего платежа в казну государ­ ственную от них не доходит...» Перо ломается и заменяется другим, более острым. Перо скрипит, набрасывая строчки— жесткие, карательные: «Прапорщику Хабарову, выборным и старостам сим подтверждаю выходя­ щих тунгусов от насильства и от обид охранять и никому отбирать у них зверей обманно не допущатъ, а ежели противные окажутся, то таковых мне объявить и поступлено будет с ними по всей строгости. И шуленг накрепко предупредить, обирать тунгусов попущать не велеть, в противном случае яко за то послабление шуленга наказан будет и от должности отстранен. За спаивание до смерти тунгуса Саунчина казак Бутаков будет нещадно на­ казан батогами. Иларион Черемисинов. 1772 году. Декабрь 27 дня». Когда тунгусы разбирали чумы, до них донеслись крики и вопль из острога: там на козле6, в окружении толпы, наказывали батогами казака Бутакова. — Не бу-у-ду!— рев казака отдавался эхом в Илимской впадине. 6 Козел — лавка, на которой били батогами или плетьми провинившегося. 59 ВАСИЛИЙ СТРАДЫМОВ ЧЕРЕМИСИН КЛЮЧ