Сибирские огни, 2005, № 12

«Иванов! Не задерживай батарею! Шире шаг!» Это меня раздражает, бесит, выбива­ ет из колеи и, поскольку я человек несдержанный, эмоциональный, то нет-нет да что- нибудь вякну, а то изображу или сделаю. Отсюда конфликты. В итоге — наряды вне очереди. Однажды, отчаявшись и усомнившись на какой-то момент в воспитательной пользе нарядов, он втащил меня в ленинскую комнату, усадил за столик напротив и, едва не плача, спросил: «Курсант Волокитин! Ну почему вы меня не уважаете? Ведь в Уставе внутренней и гарнизонной службы черным по белому напечатано, что подчиненный должен уважать своего командира!» — чем меня и взбеленил оконча­ тельно, потому что такого провала в мозгах, я даже от него не ожидал. Это произош­ ло после обычного уже для меня внеочередного наряда на кухню. Поскольку после данного суточного наряда, завершавшегося в восемь часов вечера, разрешалось делать все, что угодно, в рамках службы, понятно, я и завалился вод одеялко на коечку с книжкой. Без пятнадцати десять началась вечерняя проверка, проводимая Ивлевым. Вся наша учебка стояла в две шеренги под командою «Смирно!» и на выкрики фамилий отзывалась разноголосым: «Я!» Не знаю, почему, но именно в этот торжественнейший армейский момент мне что-то понадобилось в тумбочке. Я потихонечку встал, повернулся спиной к бата­ рее, наклонился над тумбочкой и не успел еще открыть дверцу, как содрогнулся от взрыва гомерического ржания сразу сорока с лишним глоток. Только через несколько долгих мгновений я с ужасом догадался, в чем дело. Дня три назад мы парились в баньке, и при выходе из моечной я по сложившейся уже «традиции» усвоенно-цепко изловил пущенный в меня из раздатки веселым старши­ ной Козлоусовым комок нижнего белья, оказавшегося после машинной стирки с большущим изъяном — рваной звездоподобной дырищей как раз в том месте, на котором сидят... Сержант же Ивлев по своей извечной мнительной недалекости почему-то ре­ шил, что я специально в момент «священнейшей процедуры» устроил в казарме «похабный концерт», дабы в очередной раз ему досадить, и кое-как закончив про­ верку, заставил меня одеться и поволок разбираться. —•Дурак — он и есть дурак,— говорю я сейчас, отшвыривая окурок «Огонька» во вкопанную в землю полубочку с водой,— А дураков надобно как-то учить. Никто уже не смеется. Мне эти несмешные минуты всегда намного дороже смешных. — Уму не научишь,— авторитетно изрекает наш серьезнейший Володя Бессо­ нов, геофизик из Сусумана.— Знание, культура — дело другое. А ум, характер — это уж от рождения, от мамочки с папочкой, от их предков. Никто пока не возражает, да и возражать Бессонову трудно: уж шибко убеди­ тельно и твердо он говорит, когда речь заходит о значительном, важном. Только Петь­ ка Богачук со своей врожденной хохлацкой ехидной упряминой вроде как сомнева­ ется: — А как же с хитростью быть? — Иногда хитрость выдают за ум,— спокойно объясняет Володя.— Но хитрецы не бывают умными. Зачем умному хитрить? Он и так умный... Но ушлость — это тоже наследственное приобретение, Петя! Так же, как и дурь, между прочим. — Не скажи, не скажи! — ерепенится темпераментный Петя.— Это я по поводу дури. Мне вот в жизни трижды довелось призывную комиссию, например, прохо­ дить. И везде, по всем кабинетам, по всем коридорам — голяком, как самая после­ дняя падла. А в Магадане, уже на комиссии областной, вообще привели на осмотр двадцать девушек-практиканток из медучилища. Они не знают, куда глаза подевать, и нам хоть сквозь землю вались... Ну вот скажи мне, медику по образованию, зачем какому-нибудь ухо-горло-носу, если он, конечно, не из этих самых, которые подне­ бесного цвета, обзирать у меня все, что находится ниже пупка? Чья-то дурь? Безус­ ловно! Но не все же в комиссиях врожденные дураки... — А дурь — она как зараза,— на замечая того, начинает противоречить сам себе наш философ.— Одному кому-нибудь тюкнула в голову блажь, и пошло по инерции. У меня даже своя теория по этому поводу есть: все дикие, жесточайшие ритуалы, существующие у разных: народов, родились от извращенцев, идиотов и пошляков, впоследствии ставши традицией... Начинается сумбурный, не всегда доказательный, но всегда горячий, всеобще­ увлекательный спор, в ходе которого начисто забывается не только про какого-то Ивлева, но даже про то, что мы — принужденные, служивые люди и нас в любую НИКОЛАЙ ВОЛОКИТИН ПУШКИ НА ВЗМОРЬЕ