Сибирские огни, 2005, № 10

— Айда сам смотри! — тряхнул рукой в сторону Антонова двора Хлыст. — Я сейчас Паруньке Разуваевой вокошко стукну икАлешке добегу! — загорячился он, ияпонял, что все сказанное правда, и оторопел, врасхлест забуровили мысли, вы­ тесняя из туманного прошлого голые женские тела, видимые вмладенчестве, вбане, и совсем некстати тогдашний конфуз, так пронзивший меня мучительным стыдом. За неимением собственной бани мылись мыу соседей, по очереди. А посколь­ ку мне еще и шести не стукнуло и самостоятельно я не мог себя должным образом обиходить да и жарко было на помывке с дедом — мужчины парились, мылся я с матерью, в компании нескольких соседских женщин. И как-то раз мой «титешик» вспырился штырьком ни с того ни с сего, и одна из женщин заметила матери: — Мальчик-то уже подрос, надо бы ему с мужиками мыться... Я это конечно услышал и набычился в стыде, и едва не заплакал, и мытье мне стало не мытьем. И почему-то именно та сумеречная баня в тесноте женских тел выплылаиз памяти, иядаже плечами передернул, хотя онии непослушнодеревенели. — Тебе это надо?— сбил вихрь моих мыслей Петруня, не одобряя Полунина. — Надо! Этого колхозного производителя давно пора осаживать— всех баб по деревне перещупал. — Да ты знаешь что тут будет?! — Петруня чуть ли не подпрыгнул, резко рас­ прямившись. — Смертоубийство! Но Хлыст будто уплыл втень забора и мигом исчез. — Вот зараза! — Петруня сплюнул. — Наделает делов! Мы все стояли втени чьего-то сарая, напротив Михалевскогодвора, врастерян­ ности, недоумении, замешательстве. — Надо же было такому совпасть! — Петруня топтался, сутулясь, посматривая втемноту заснеженного проулка. — Не даром говорят: чему быть— того не мино­ вать. И почему они у Антона в бане?.. Ядрожал непонятной душевной дрожью не то впредчувствии беды и страха за нее, не то от возможности увидеть невообразимое зрелище, когда илюбопытно, и боязно, и опасно, и едва улавливал в наплыве мыслей, рисующих невероятные кар­ тины, тихий запалПетруниных слов. — Хотя понятно, — все рассуждал обычно немногословный Петруня, даже не оборачиваясь ко мне. — Край деревни, отшиб, кто тут заметит. Да и обустроился Алешка крепко: баня у него по-белому — любо-дорого, мойся-милуйся. Только почто он пошел на это? И тоже понятно: конюшить— не ломом махать. А Разуваев вмиг прижмет, если что не по ему... Жизнь, жизнь... И как ты непонятна, непредсказуема и порой нелепа. Ну что надо этой самой Груне Худаевой? Алешка— мужик видный, поднял ее с ребенком, а все туда же?.. — И эту Груньку, — словно угадал мои мысли Петруня, — наверняка Разуваев подмял. Недаром она на семенной глубинке сидит... И дальше-больше шалел я от непонятности, от предчувствия того, что могло произойти. Говорили мы с надрывом, с дрожью, слегка подпихивая друг друга в бока. Иуйти бы нам, но разве осилить те сложные, глубоко тревожащие чувства, то необъяснимое желание увидеть нечто небывалое в житейском раскладе, потянуть свою душу в щекотливом напряге, холодном трепете ощущения того края, за кото­ рымначинается пустота, нечто не осмыслимое, где разум тает, какснег на солнцепе­ ке, и нет ходу сознанию, естьлишь одни чувства... Первой мы увидели грузную Паруньку Разуваеву, будто плывущую посреди улицы враспахнутом полушубке, с растрепанными волосами, и притулились кстен­ ке сарая, втень. Дом Разуваевых поближе, чем примаковский двор Алешки Красова, потому и вымахнулаПарунькараньше. Все во мне затаилось втонкой дрожи, затекло, застыло: ни мыслей, ни ощуще­ ний — одни глаза схватывали каждое движение Паруньки, да слух ловил каждый шорох. Чем ближе подходила Парунька ко двору Михалева, тем быстрее смещалась ее темная фигура над снегом, и вот она исчезла вограде, втемноте построек, и тишину ЛЕВ ТРУТНЕВ Я Ш -j МОЛОДО-ЗЕЛЕНО