Сибирские огни, 2005, № 10

Как видим, в обоих четверостишиях от­ четливо просматривается одна и та же мет­ рическая и схематическая калька, чётко ука­ зывающая на отправную для возникновения кузнецовского стихотворения «точку», по­ служившую образно-ритмическим импуль­ сом для его стихотворения. Однако же пере­ кличка с великими предшественниками не всегда бывает столь однозначно выраженной, и иной раз заимствованный у классики об­ раз оказывается размазанным по двум или даже более произведениям, как это, напри­ мер, видно по стихотворениям Юрия Кузне­ цова «Нос» и «Мне снились ноздри», в кото­ рых хорошо угадываются мотивы повестей Н.В. Гоголя «Нос» и «Вий»: Я спал под терпким сталактитом, Задрав свой нос. А между тем, как под магнитом, Он рос и р ос... ...З а мною женщины бродили Во власти грёз. И самого меня водили За мой же нос. Я в землю лёг, как говорится, Но он пророс. На самый кончик села птица: — Вот это нос! («Нос») И другое: Мне снились ноздри! Тысячи ноздрей Стояли низко над душой моей. Они затмили солнце и луну. Что занесло их в нашу сторону? Иль от лица бежали своего?.. — Мы чуем кровь! Мы чуем кровь его! — Раздался вопль чужого бытия... И пролилась на волю кровь моя. («Мне снились ноздри...») По сути дела, если быне этот вот «вопль чужого бытия» — то есть не проступающие сквозь строки стихотворений Юрия Кузне­ цова тени майора Ковалёва, Вия, Гоголя и вообще всей отечественной и мировой куль­ туры, то кому были бы нужны его полувра- зумительные сны о носах и ноздрях? Только звучащее в его поэзии эхо великих предше­ ственников и их не менее великих персона­ жей придаёт ей ту глубину, без которой боль­ шинство его стихов на аналогичные темы имело бы не больше ценности, чем сочине­ ния небезызвестного Ляписа-Трубецкого о Гавриле. Похоже, что Кузнецов и сам очень хорошо чувствовал это наинтуитивном уров­ не, а потому в большинстве своих стихотво­ рений опирался не столько на свои собствен­ ные творческие посылы, сколько на заим­ ствованные у классиков (или же у самого народа, если говорить о его рифмованных переложениях анекдотов) поэтические обра­ зыиидеи. Идя по следамлитературных пред­ теч к истокам его поэтики, просто нельзя не увидеть, что практически весь Юрий Кузне­ цов «вышел» из одного весьма подзабытого стихотворения Дмитрия Кедрина 1920-х го­ дов (довольно сильно заслонённого ото всех его собственными «Куклой» и «Зодчими»), сфокусировавшего в себе тот образ русско­ го мужика, который затем на протяжении долгих лет будет во всевозможных вариаци­ ях эксплуатироваться в кузнецовском твор­ честве: Взлохмаченный, немытый и седой Прошел от Борисфена до Урала — И Русь легла громадной бороздой, Как тяжкий след его орала. А он присел на пашню у сохи, Десницей отирая капли пота, И поглядел: кругом серели мхи, Тянулись финские болота. Он повалил намокший тёмный стог Под голову, свернув его охапкой, И потянулся, и зевнул, и лёг От моря к морю , и прикрылся шапкой. Он повод взял меж двух корявых лап, Решив соснуть немного и немало. И захрапел. Под исполинский храп Его кобыла мирно задремала. Степным бурьяном, сорною травой От солнца скрыт — он дремлет век и боле. И н е с его ли страшной головой Руслан сошёлся в бранном поле? Ни дальний гром не нарушает сна, Ни птичий грай перед бедою, И трижды Русь легко оплетена Его зелёной бородою. В этом давнем стихотворении Кедрина, точно в исходной матрице, угадываются ис­ токи таких стихов Кузнецова, как «Сидень», «Мужик», «Мирон», «Не поминай про Стеньку Разина», «Фомка-хозяин», «Пус­ тынник», «Ты не стой, гора, на моём пути» и 192