Сибирские огни, 2005, № 10

ОЛЕГ ЧУВАКИН ygm-i ИСКУШЕНИЕ — Н-ну ты, лиса бур-рая! — рычит ражий. Он медленно тянет ко мне руки, кажется, размышляя, куда бы их применить. Наверное, он тупой, и мучительно сочи­ няет, как со мной расправиться. Вырабатывает сценарий. Глядя в его красные глаза, я достаю из сумочки маленький, матово-черный и оттого с виду ненастоящий, какой-то игрушечный, револьвер Р-92. Мне нравится игрушечность, детскость оружия. В оружии уже заложен эле­ мент недоверия. А в револьвере, похожем на детский, в руках девушки с добрым некрасивымлицом содержится двойной запас недоверия. ПравМахлеев: где недове­ рие, там беда. Ражий смеется. Короткий черный ствол упирается в его живот. — Предупреждаю: не шучу, — говорю я. — Убью. У револьвера нет предохранителя, нет затвора. Револьвер— внезапное оружие, оружие гордых. Неважно, что вбарабане Р-92 всего пять патронов. Мертвые патро­ нов не считают. Мокрая, солоноватая ладонь ражего залепляет мне рот. Вторая ладонь давит на грудь. Может быть, на моей груди ражий будет искать проездной билет? Не будет. Я не отвожу полускрытый курок. Спусковой крючок идет туго, холодные ладо­ ни и пальцы потеют, рукоятка скользит. Выстрел в автобусе глохнет, вязнет. Ражий дергается. На лице его— удивление. Кажется, ражий удивляется не револьверу, не выстрелу, а перемене, происходящей ворганизме. Я понимаю: он не верит вто, что случилось. Не верит в выстрел и в смерть. Он умирает от недоверия. Шофер, хлопнув дверью, покидает автобус. Двери салона закрыты, но десяток рук, как вфильме про живых мертвецов, раздвигают створки. Седой падает, на нем топчутся, раскрашивают серое пальто черно-коричневой грязью, украшают березо­ выми жухлыми листьями. Я стреляю влюк. Автобус пустеет, яперешагиваю седого, выскальзываю через створку, держу ее и подаю седому руку. — Шофер подавил вашдух, — говорюя. — Вымогли быдобиться правды, но вы предпочли унизиться. Седой сидит на бордюре спиной кдороге, перед ним— поле, окраина микро­ районов. По стерне, оскальзываясь и увязая во влажной комковатой земле, бегут бывшие пассажиры, женщины взмахивают руками. Мне на ум приходит ночная кухня, электрический свет и разбегающиеся тараканы. — Сумасшедшая, — шепчет седой. — Нет-нет,— отвечаю ему.— Вы— ничтожества. Соглашатели. Оппортунисты. Коллаборационисты. Вы предаете самих себя. Вытиповые. В вас размножился шо- фер. Я останавливаю такси и помогаю седому подняться. Усаживаю его в машину, даю таксисту денег. Седой кряхтит и кусает губу: может, трусливые паникерыслома­ ли ему ребро или отдавили почки. Неприятно быть раздавленным ничтожествами. Потом я останавливаю машину себе. Я еду идумаю, что люди приучены кунижению и не готовы кдоверию. Значит, надо людей подготовить. Мой философ и я— мыподготовим. Мы не станем ждать, не станем надеяться. Надежда— горькая страсть униженных. Мы будем появляться вразных местах. Давать образец и подготавливать. Из уст вуста пойдут слухи. Мыпрославимся. Но мысделаем так, чтобылюди не рассчитывали на нас, а действовали сами. Люди должны осознать себя. Нас начнут искать. Специально обученные сыщики будут наступать нам на пятки. Доверие будет преследоваться. Про нас скажут, что мы замешаны вдоверии. — Здравствуй, философ Махлеев, — говорю я— и почему-то плачу. Я просыпаюсь. Я часто плачу во сне. Как можно плакать во сне? На мокрой васильковой подушке, под просолившейся щекой, лежит в прозрач­ ной пластиковой корке проездной билет. Откуда он взялся? В автобусе я шарила в 128