Сибирские огни, 2005, № 10

ЛЕВ ТРУТНЕВ МОЛОДО-ЗЕЛЕНО попятился за куст, цепенея от тайной, вгоняющей в стыд, мысли, ирванулкстану. В душе поднималась какая-то непонятная, почти озорная, веселость, гнавшая думки в перескок: как-никак, адеду за семьдесят, и врядли мои непристойные догадки могли быть истиной. Но интуитивно я чувствовал, что строгий на работу дед, не будет просто таклясыточить в столь горячее время. Теряясь в этих противоречиях, яупал на примятую траву в тень заветной березы. Мысли, мысли и мысли... Знобкие и горячие, мимолетные и глубокие, травящие душу и озорные... И не уклониться от них, не защититься... А ближе к вечеру, когда мыпочти добивали луговину, Дарья подошла к нам с литовкой на плече — брови вразлет, высоко приподняты над блескучими глазами, губы полные, зоревой малины... — Пора уже и кончать, заработались, — весело проворковала она. Дед, все больше и больше гнувшийся кконцудня от усталости, будтождал этого возгласа, распрямился, игранул глазами в сторону Дарьи, и задрав подол рубахи, обтер им косу. — Ито верно. Будет, малый, спину нудить, не на барщине, — это он уже меня, дожимающего рядок, останавливал. — Скотина вот-вот потянется, аматкаподи еще с работы не вернулась. Управлятьсянадо... Онишливпереди: дед— высокийи еще прямойиДарья— фигуристая, коренастая, обтягивающее ее простое платье казалось вот-вот затрещит, разрываясь. Икристые ноги вчеботах она ставиларовно, с небольшим вывертом, поигрываяягодицами... И сгребать вишь угодила опять вместе с нами. Дед, ухватывая вилами увесистые пласты сена, замахивал их в кучи, и копны росли одна задругой: уемистые, округлые, с очесанными боками, покатой макушкой. Мое дело — сгребать. Вертлявые грабли мозолили руки, хотя и деревянные, а все в весе. К обеду они мне казались неподъемными, а сухая трава до того нацарапала и накололараспаренное жарой тело, что все оно горело тоненькой больюи саднило... И опять дед исчез, едва я утонул в очередном послеобеденном сне. И меня подмывало сбегать ксекретному шалашику, но что-то удерживало от этого: чувство ли порядочности, стыда или то и другое. Да и знал я, что там Катюха, и возможно дед пошел глядетьтраву. Во всякомслучае, яникудане двинулся идолеживал отведенное для отдыха время в созерцании неба, то утопая вмыслимых и немыслимых мечтах, то погружаясь в сновидения. В той полубредовой неге какая-то букашка упала мне на лицо и неприятно заскребла щеку, а потом— лоб. Я почти инстинктивно смахнул ее рукой, но через пару секунд снова почувствовал легкое шевеление теперь уже на носу. Перед взо­ ром встало улыбчивое лицо с хитрющими черно-смородиновыми глазами под дуга­ ми узеньких, будто наведенных сажей, бровей, прямым носиком надрастянутыми в усмешке губами. «Катюха!» Я, еще не придя в себя от неожиданности, попытался поймать ее за шаловливую руку с травинкой, но она резво отскочила, хихикнув, и спряталась за березу. Прыткости и мне не занимать— не уйдет! Я ухватился за Катюхину косынку, и та, слетев с ее головы, дала волю темным густым волосам, на миг закрывшим все лицо девчонки. Пока она откидывала назад длинные пряди, я успел схватиться за тонкую руку повыше локтя. — Ой, больно! — заорала Катюха, останавливаясь. Но в глазах ее по-прежнему бились смешинки. — Пусти! — А ты чего балуешь? — Так скучно стало. — Чего скучно-то? А мамка где? Катюхапотянулась за косынкой. — Она с твоим дедом траву ищет. И пошел у нас полушутливый, полусерьезный разговор, полудетский, полу- взрослый, игриво-напряженный, сбивчивый... Я давно не видел Катюху и был удивлен ее повзрослению. Года на два она была меня младше, а вытянулась, что ровня: тонкая и гибкая, казалось— возьми поперек и согнешь дугой или сломаешь.