Сибирские огни, 2005, № 2

АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ № ШКОЛА ЛЮБВИ скован, потому что взгляды всех входящих не минуют его, так и не заплакавшего при людях ни разу... Украдкой гляжу на часы: уже гроб пора выносить, но никто не распоряжается об этом. Выхожу на лестничную площадку — подъезд снизу и до нашего этажа заполнен народом. Оказалось, машины уже подошли, а оркестра нет, за ним только поехали. Эти полчаса ожидания были самыми тягостными. Отец шепнул мне: «Не могу больше, не выдержу...» И зачем я заказал оркестр? Кому это надо? Маме? Нам, чтобы душу рвать?.. А может, лишь для того, чтобы не осудили меня за скупердяй­ ство? Выходит, о себе больше думал... Наконец сообщают: оркестр прибыл. Сперва женщины выносят венки и цветы. Потом четверо мужиков поднимают фоб. «Ой, мамочка!..» — рыдает сестра, у нее почти истерика, а ведь недавно тоже, наверно, тяготилась ожиданием. Мы с отцом обнимаем ее, поддерживаем, чтоб не упала, потом одеваем, выводим под руки. А день-то солнечный, пронзительно яркий. Бортовой «зилок» окружен наро­ дом. Гроб без промедления — пора, и так запаздываем! — устанавливают в кузов, там уже и памятник, и венки. Душу рвет траурный марш оркестра — с какого же горя Бах сочинил такое?.. Не знаю ... А может, и не Бах?.. Отец, сестра, тетя Оля с дочерью и я становимся на колени по обе стороны гроба, на постеленные ковровые дорожки, машина медленно трогается под скорбные выдохи медных труб. В первом ряду, у самого заднего борта, идут мой зять Володька и восьмилетний старший пле­ мяш, зареванный до красноты. Четвертые сутки я в Зыряновске, а увидел его впер­ вые — то ли Галинка его не пускала, то ли сам боялся... А вон сколько плачущих за машиной— это щемящие ноты труб и медные всплески «тарелок» выжимают слезы. Все-таки нужен оркестр, нужен! — вот и отец плачет, глядишь, легче ему будет... Выехали со двора на улицу, остановились ненадолго, люди набились в два автобу­ са, любопытные разошлись. Дальше машина идет уже быстрей. Весенний, тающим снегом остуженный ветер треплет мои седые лохмы. Мне-то что, а каково отцу на ветру с его плешью? Заставляю его надеть шапку— потом, дескать, снимешь... Вот участок разбитой вдрызг дороги: трясет так, что больно коленям, но еще больней глядеть, как мотается в гробу мамина голова... А вот сейчас, если повернуться, смог бы увидеть в стороне двухэтажный Ро­ машкин дом, в подъезде которого, если верить моему стихотворению, до сих пор «порхает бабочкой ночною наш самый первый поцелуй...» Проезжаем родильный дом, в котором появились на свет и я, и Галинка, стены которого помнят мамины стоны и вопли, и первую ее колыбельную над несмышле­ ными нами... А рядом большая больница, в которой валялся я с сотрясением мозга, когда в детстве выпрыгнул на полном ходу из кузова грузовика, добираясь до Бухтармы. Помню, лежал тогда с зашитым лбом, ободранный, забинтованный, мало что пони­ мая и почти не чувствуя боли, потому и лыбясь, как дурак,— вдруг отворилась дверь палаты и первой вошла мама с побелевшим от ужаса лицом... Вот и кончился городок, простерлись лежащие под снегом, под зеркально сверкаю­ щим чарымом пашни, где мы когда-то каждую весну садили картошку. Посадка, про­ полка, уборка: у мамы всегда лучше всех дело спорилось, она еще и петь успевала... А вот и кладбище, где похоронены две мои бабушки и дед — вряд ли нашел бы теперь их могилы... — а машина идет дальше, к новому участку на взлобке горы. Там пока немного звезд и крестов, и деревьев почти нет — голо, неуютно... У края свежевырытой ямы, в которую боюсь смотреть, гроб устанавливается на двух предусмотрительно захваченных кем-то табуретках... Жирная сырая глина на подтаявшем снегу... Прощальную речь произносит осанистый кучерявый проф­ босс, хорошо говорит, с душой и толком, не заученно, но и не сбивчиво вовсе. Все его слушают, в молчании замерев. Только крики ворон летят с дальних тополей, но не мешают они словам, а даже подчеркивают скорбь... Последнее прощание под выдохи похоронного оркестра... Духачи честно отра­ батывают свой хлеб... Эти ритуалом положенные поцелуи мертвого лба, от которых 62