Сибирские огни, 2005, № 2

АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ ШКОЛА ЛЮБВИ А что я ответить мог?.. Еще о чем-то говорили. Но казалось мне: и слова не те, и все не т о ... А через парк потянулись люди. Кончился рабочий день. Под взглядами любопытными стало еще неуютней. — Давай уйдем отсюда, — предложил я. — Заберемся на гору... Рассмеялась вовсе невесело: — Ага! В белых туфлях на высоких каблуках!.. Нет, Костенька, мне домой надо. — Понятно... — Ничего тебе не понятно!.. В восемь, когда темнеть начнет, встречаемся здесь же, ладно? День на склоне августа, оказалось, вовсе не краток. В шесть еще припекало солнце, только после семи над зубчатым хребтом Подорленка загорелась заря. Дол­ го полыхала... К восьми сумерки едва сгустились. Ожиданием, нетерпением возродилось и волнение. Такое же почти, как в пре­ жние, далекие годы... В парк мы пришли одновременно, сошлись на дорожке у той же лавочки, но теперь уж обнялись порывисто и страстно, жадно и жарко сомкнулись наши губы в исступленном поцелуе. — Пойдем, вон там поукромней лавочка есть, — шепнула мне Ромашка, едва переводя дыхание. На скамейке, что в стороне от основной парковой дорожки, в этаком тупичке, где клены сомкнулись тесней, я вновь запрокинул ее лицо, показавшееся мне в су­ мерках тем прежним, девичьим, припал к губам ее, языком вторгаясь в горячий рот («А помнишь, Ромашка, как целоваться не умели когда-то, вместе учились?» — шальная мысль в замутненной жаром голове), быстро и наугад, как по вдохновению только бывает, расстегнул мелкие пуговки ее блузки, и добычей руки моей стала роскошная жаркая грудь, такая же, быть может, как в молодости у бабушки моей Анны Ивановны, взбаламутившей детство мое словами: «Красивая я была, грудь высокая, белая...» — и соски ее вмиг затвердели под моей ладонью, как те клубничи­ ны окаянные из доверху наполненного ею когда-то бидона, и растворилось, верней, расплавилось от жара время, как часы на одной из картин Сальвадора Дали, и почу­ дилось мне в безвременных потемках тех, что снова я молод, юн даже, так же как и она, светловолосая моя Ромашка. И голос ее задышливый — едва разомкнулись губы: — Любимый мой!.. А мне говорить что-либо недосуг —-пусть говорят руки. Я уже не только блузку ей расстегнул, но и с мудреной застежкой лифчика справился, высвободив обе пы­ шущие здоровьем и страстью груди, и целовал их — то левую, то правую — стараясь ни одну не обделить, а Ромашка гладила рукой мою голову и целовала в затылок, вся подаваясь ко мне, опять отчаянно забыв, что поцелуи мои свирепые могут оставить следы на ее груди... Такое уже случилось много лет назад, когда Ромашка была на первом году замужества, а я приехал в Зыряновск один и совсем ненадолго, оставив Елену в Томске с годовалой Машуней. Ромашка тогда сама нашла меня, от кого-то узнав о моем приезде, позвонила, позвала к подруге своей Людмилке, к той самой, что оста­ лась когда-то после кино моему дружку. А после... После, разгоряченные страстью больше, чем вином, целовались мы, прощаясь, на широкой завалинке школьной теплицы. И: «Что же мы натворили, миленький? Нам бы вместе жить!..» И: «Я всегда только тебя любила — тогда даже, зимой, когда навсегда решила с тобой расстать­ ся...» Голос ее дрожал покаянный. Ну а страсть во мне была недобра: ты во всем виновата, ты!.. И не поцелуи уже, а засосы — по груди ее, по ш ее... И — позже, на свету, под фонарем, ветром шатаемым: «Убьет он меня, если увидит!.. Пусть убьет!» А утром, когда и чемодан мой уже у двери стоял наготове, звонок и всхлипы в теле­ фонной трубке: «Костенька, родненький! Уезжай скорей! Он к тебе пошел, с папкой моим!.. Ой, убьет он тебя, миленький!..» Но то ли батя ее образумил зятя, то ли дом мой так и не нашли... 60