Сибирские огни, 2005, № 2

АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ У&Ч'к ШКОЛА ЛЮБВИ любой попойки отдать концы... Слов ее я будто не слышал, слез старался не видеть. Помнится, уязвлен был ее почти равнодушной реакцией на мой «провал» — сказала только: «Подумаешь, в какой-то паршивый союз не приняли. Ни Тютчев, ни Турге­ нев о союзах не думали...» Понимаю теперь, что лучших слов утешения трудно найти, но искал иных утешений. Тогда ведьмачка Маринка и утешила... Стал частенько возвращаться домой глубоко за полночь. Иногда — на «автопи­ лоте». Когда же пораньше приходил и заставал Машуню еще не спящей, она, пигали­ ца родная, бежала ко мне— обнюхивать. И если— редкий случай!— не улавливала уже знакомого спиртового духа, кричала радостно: «Ула! Папа тлезвый плишел!» Маясь сам, я, дрянь последняя, не щадил даже дочь. Диву даюсь, как выдержала тот год Елена. А мама моя, неведомым, быть может, телепатическим образом узнавая о моих грехах, винила во всем невестку: не прислушалась, дескать, к мольбам свек­ рови, не удержала Костю от опрометчивых решений, а теперь вот разлад такой, семья рушится... Лишь Богу и дьяволу ведомо, как не стал я тогда алкашом, почему все-таки тяга к перу оказалась во мне сильней тяги к бутылке. Позже, года через три, когда я почти образумился, устав от сатанинства и свин­ ства своего, когда у меня почти враз вышли еще две книжки стихов (одна— опять же в Москве), когда «въехал на белом коне» в Союз писателей, стал даже участником всемирного поэтического фестиваля в Варшаве (уж это, без выпендрежа, полная случайность!), писатели-томичи стали вдруг поговаривать, что быть мне, мол, гла­ вой писательской организации. А на это место, взамен тихого, самоуглубленного старичка, отсидевшего «на посту» уже три срока, рвался другой — не старый еще, пробивной, партийный до мозга костей, наделенный маниакальным самомнением и сволочным характером. Вот тогда старшие приятели из писательской братии сказали не шутя: «Костя, будь другом, закрой амбразуру грудью!» Я сперва отмахнулся, потом призадумался: уж если я «зеленого змия» сумел одолеть, то и на «началь­ ственном посту» сумею, глядишь, не скурвиться... Думал, чего греха таить, и о выгодах: авось из безденежья выберусь, может, и печататься станет полегче, правда, литературные боссы в основном муру публику­ ют, но я-то муру писать не стану... А еще пуще думал о том, что это было бы эффектным реваншем за мой недавний «провал». Уж честолюбием-то меня горос­ коп не обидел!.. В те годы, чтобы занять какой-никакой пост, непременно надо было вступать в партию. И старшие друзья советовали: вступай, изнутри-то сподручней мудачью партийному отпор давать!.. Аргумент более чем убедительный. Глядишь, меня не убудет, подумал я... Родители, особенно мама, радуясь, что я «окончательно выправляюсь», горячо поддерживали мое решение, а Елена столь же горячо не одобряла: «На кой черт тебе партия сдалась и должность эта? Не лезь в болото!..» Не нравились ей и многие из новых моих вещей: «Что-то ты все о нефтяниках стал писать да о большевиках...» Я злился, оправдывался: «А нефтяники что, не люди? Да знала бы ты, какие на северах широкие натуры есть, судьбы какие!.. И не о боль­ шевиках вовсе моя поэма —- о любви!» Врал, себе не веря: уж я-то знал к тому времени, чем надо «приправлять» написанное, чтобы легче публиковалось... Мама очень сердилась на невестку, что опять она меня с «верного пути» сбива­ ет. В прошлое лето Елена даже не поехала со мной в Зыряновск, весь отпуск провела с Машуней у своих. Это задело маму еще больше: «Все-таки, Костя, она у тебя с выкрутасами. Хорошо, что ты ее не послушал». Характеры у них, у мамы и Елены, во многом схожи, может, потому и нестыков­ ка такая была... Заверченный вихрем тяжелых дум и воспоминаний, уснул я уже под утро. Снился мне мордастый парнище— тот, из аэропортовской гостиницы, — он откидывал рез­ ким рывком головы буйный пшеничный чуб с хмурого лба и говорил, сверкая белы­ ми фиксами: «Эти писателя изоврались совсем, вот их книги никто и не берет!..» 42