Сибирские огни, 2005, № 2

АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ »ЙШ) ШКОЛА ЛЮБВИ вал он вяло, без подъема. «Не сомневайся, во всем помогу», — сказал на прощание и ушел ночевать к матери, чтобы выспаться к утренней смене. Ближе к ночи Елена пробилась междугородним звонком: — Костенька, ну как? — Совсем худо, не знаю, на что и надеяться, — сказал я и тут же испугался, что слова мои слышит отец (свет у него погашен, но, скорее всего, не спит) или сестрен­ ка, загодя готовящая завтрак на кухне, потому добавил: — А может, и обойдется, бывает ведь... — А голова твоя как? В том году дикие головные боли уже стали прихватывать меня раза по два в месяц, а то и чаще, но почему-то этот вполне естественный вопрос вызвал во мне раздражение: — На месте моя голова, с ней-то что станется? — еле себя одернул, спросил сухо: — Что нового? — Машуня опять простыла: температура тридцать восемь, кашель, сопли... — Ну вот! — сызнова взвинтился я .— Как уеду, всегда у вас неладно!.. Давай уж лечи ее. — А я и лечу. Вот и поговорили... Даже сестра от замечания не удержалась, с кухни придя: — Совсем ты, Костя, издергался на новой работе. Ленка-то при чем? Хотел буркнуть: «А работа при чем?» — но сдержался, решив: пусть думает сестренка, что работа у меня, хоть и начальственная, а не приведи господи... Спать мы с Галинкой легли в одной комнате, как в детстве и позже, мне она, будто гостю, уступила кровать, хоть я и протестовал, сама на раскладушке устрои­ лась, мигом уснула — вымоталась, бедняга... А я долго не мог уснуть, слышал ма­ мины хрипы и возобновившиеся стоны, слышал, как отец вставал, делал укол. В голове долго стучала одна мысль: «Морфий ведь не лечит, лишь боль ненадолго снимает...» Потом стал думать, что зря так сердито и сухо говорил с Еленой. Задним числом понял, что раздражительность моя вызвана подспудной памятью о нестыковке ха­ рактеров Елены и мамы — так ведь и не сошлись они. И всякое бывало... Давно понял, что мама ревнует меня к Елене, никак смириться не может, что эта, невесть откуда взявшаяся, пигалица потеснила материнское влияние, отвоевала больше моего внимания. Ревность эта усугублялась болезнью. Маме часто каза­ лось, что невестка как-то не так относится к ее сыну, что я заслуживаю куда большей восторженности, а своенравия ей следовало бы проявлять куда меньше. Нутром чуяла, что частенько у нас бывают разлады, и, не веря ни в какие гороскопы, винила во всем Елену, считая меня чуть ли не идеальным мужчиной. Мама досадовала, конечно, что Елена «так рано окрутила меня», но это дело прошлое, а вот что письма ей невестка не пишет— это уж совсем худо. И на советы свекрови, адресованные ей в письмах, никак не отзывается, будто сама большую жизнь прожила, сама все знает... Умом-то мама понимала наверняка, что с женой мне повезло, но это служило опять же подтверждением моих достоинств в ее глазах: дескать, мой сын и не взял бы какую попало!.. Умом-то понимала, а вот сердцем... Когда мы приезжали в Зыряновск, не упускала случая упрекнуть Елену, указать, что делает она все не так: драники синими получились, пуговица на моем пиджаке не на место пришита, не в те чашки чай налит... Даже Еленина чистоплотность раз­ дражала маму: невестка, мол, едва приехав, за тряпку берется— лишь бы ее, хозяйку, укорить в нерадивости... В штыки принимались и рассуждения Елены о Боге, о религии, в лучшем случае мама иронически хмыкала: «От большого ума, что ли, свихнулась?» Еще болезнен­ ней была реакция мамы на политические споры, а мы ведь по молодой глупости, особенно Елена, их не чурались. Еще как горячились!.. И тогда уж в такие споры встревал мой отец, прирожденный молчун, обзывал нас «диссидентами». По его 38