Сибирские огни, 2005, № 2

АНАТОЛИЙ ЗЯБРЕВ МАЛЬЧИШКА С БОЛЬШИМ СЕРДЦЕМ 174 два, не примутся копать на этом месте яму снова для нового захоронения. Мы вот копаем и натыкаемся чуть ли не сплошь на ранешние захоронения: то с одного борта могилы из глинистого слоя скелет какой своей частью высунется, то с другого борта. Кто для меня Миша? Так, случайно встреченный. Мы с ним и подружиться по- настоящему не успели. А вот боль и тоска в сердце. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ В середине июня я получил письмо от Эры (мама не утерпела и сказала ей адрес), она писала, что плачет обо мне, ходит к маме каждый день и вместе плачут обо мне. Описала, что ждёт меня и ждать будет, если даже потребуется, всю жизнь, никто ей из мальчишек не интересен. Такое признание укрепило мой дух, стократно усилило мою волю. Я почувствовал острейшую ответственность мужскую за маму, за сестрёнку Раю, за любимую Эру. Вскоре пришло очередное письмо от мамы. Мама писала, что в школе на улице Кропоткина разместился госпиталь, и когда привозят с фронта новых раненых, она ходит туда, и смотрит, нет ли среди них Васи, от которого нет никаких вестей. На улице Кропоткина наша семья жила недавно. До этого, переехав из посёлка Никольский Колыванского района, мы снимали комнату на другой улице, на Гоголя, в доме отцова брата Устина, инженера кирпичного завода. Мама там что-то не пола­ дила с золовкой, и мы стали жить в маленьком засыпном домике маминой сестры тёти Матрёны. Мама ещё писала, как только созреют помидоры в тёти Мотином огороде, она приедет ко мне на свидание вместе с Эрой. Я настроился ждать. С нетерпением, конечно. С жутким нетерпением. А в начале июня меня вызвали на этап. Ох, совсем не кстати! Этап в Томскую детскую колонию, а пока просто объявили — на этап и всё, никаких лишних слов. Собрали по баракам малолеток, оставшихся живыми — таковыми были от 14 до 16 лет — отвели под усиленным конвоем на железнодорожный тупик, разместили тесно на пустыре у насыпи и стали выкликать для выдачи дорожного продуктового довольствия за трое суток вперёд. Какое это было довольствие? Я подставил подол рубахи, мне вбросили буханку хлеба, ржавую коричневую селёдку с раздавленной головой и выпавшими жабрами, три каких-то жёлтых таблетки, и сверху всыпали три ложки сахара. Естественно, у большинства не достало терпения, чтобы не управиться с этим сразу. Я же поберёг. Ограничился лишь сахаром и третьей частью булки хлеба. Се­ лёдку же, завернув в молодой лист лопуха, сорванный у гравийной насыпи, сунул в карман, а таблетки, испробовав на язык — оказались горше горчицы — выбросил в траву. Никто не мог объяснить, по какой нужде нам дали эти жёлтые таблетки. Теперь была проблема, как уберечь то, что у меня осталось. Из кармана селёд­ ку, конечно, запросто выдернут, едва повернёшься, а хлеб, спрятанный под рубахой, запросто вышибут кулаком. Так я сидел на корточках, поджавшись. Жарко пекло сверху солнце. Вагоны ещё не поступили. После сахара и хлеба, съеденных всухую, стягивало язык и губы, нечем было промочить рот. Рядом со мной сидел пацан — с ним я в лагере не был знаком — корчился он от болей в брюхе, куда засадил весь трёхдневный паёк, не жуя. Глаза его выражали нестерпимую муку, взывали к сочувствию. — Как тебя звать? — спросил я. — Пашка, — отвечал пацан с надеждой, что я ему как-то помогу в его физиоло­ гических сложностях. Мне же не до проявления сочувствий. Я думал о своём. Я думал: если я не доем, не прикончу свой паёк, его непременно сопрут, не сейчас, так во время посадки в вагон, не на посадке, так в вагоне, шакалы вон зыркают; а если доем, то буду вот так же, как Пашка, корчиться, корчиться, выкатывая глаза. Вот такая ситуация. Хоть туда, хоть сюда — выбора нет. Оно, конечно, второй вариант лучше: хоть тяжело будет, зато не обидно, знать буду, что сам потребил. Но тут подъехала лагерная администрация. И нас решили построить. Я, поджи­ мая левой рукой карман с селёдкой, правой же рукой удерживал хлеб на брюхе под