Сибирские огни, 2005, № 2

АНАТОЛИЙ ЗЯБРЕВ МАЛЬЧИШКА С БОЛЬШИМ СЕРДЦЕМ — Да, но...— зазаикался я. — Иначе-то как? Сестрёнка Рая болеет, и мама боле­ ет, у них карточка иждивенческая, на моём они иждивении... Брата Васю под Сталин­ град взяли... Судья пропустила мимо внимания моё нытьё, она не услышала, читая обвини­ тельную бумагу, поднеся близко себе к глазам. «Близорукая, — подумал я, — как и сестрёнка Рая». Зал был пустой и холодный. Воздух в нём был промозглый. Половина зареше­ чённого окна забита снизу досками. Два милиционера в шапках и пимах стояли при входе. — Признаёшь свою вину в совершении бунта и побега?.. — поставила судья новый вопрос. Я сглотнул подступившую в горле слюну. «Да» у меня вышло невнятно и я повторил: — Да... Это... — Не «да» и не «это», а признаёшь или не признаёшь? — Да, признаю, убежал, но... это... И опять хотелось добавить правду о сложившихся на тот момент обстоятель­ ствах. Как же можно не добавить, считал я, как же без пояснения момента?.. Я, заикаясь, принялся говорить, излагать то, как это всё случилось. Метнулись другие, побежали и я метнулся, побежал. Но судья, как я понял, тут не для того, чтобы слушать, она для того, чтобы судить и зачитывать, и она зачитывала, торопясь, пото­ му что на облупленном столе лежали другие папки, а за дверью ждали другие под­ конвойные, над которыми следовало свершить праведный суд. Праведный! Приговор, удовлетворивший и прокурора, и адвоката (какая-то робкая пигали­ ца была придана мне в адвокаты) был таковым: два года по статье за продуктовую карточку и плюс три года за побег, итого 5 (пять) усиленного режима. «Но учитывая несовершеннолетие подсудимого, и положительные его характе­ ристики из заводского цеха и с места жительства, от соседей, суд считает возможным ограничить срок лишения свободы тремя годами и шестью месяцами и не строгого режима, а общего...» Для меня это не было неожиданностью — такой вот вердикт. Бывалые сокамер­ ники мне так и подсчитывали: получишь «за то», потом плюс «за это», минус опять «за то» в итоге... Верно, сокамерники определили чуть больше, они определили в итоге четыре года. А тут, значит, на целых полгода меньше. Повод, значит, для того, чтобы довольным быть, имеется у меня. Так-то. Я же довольным не был. Я сидел оглушённым. До меня теперь дошло, что значит выкинуть из жизни эти годы. Целых три с половиной. Но в первую очередь подумал, перенесёт ли удар мама. Хорошо, что её нет в зале суда. Её наверняка не известили, что сегодня, 22 марта 1942 года, состоится суд над её сыном. Она узнает о судьбе сына в канцелярии суда. Ей скажут, что теперь, после того, как сын осуждён, можно получить свидание с ним и можно принести передачку, что прежде она не могла сделать, так как в тюрьме порядки такие — до суда никаких передач. Из воронка, увозившего меня из здания суда вместе с другими осуждёнными обратно в тюрьму, я имел возможность увидеть через узкое оконце деревянный дом под черепицей на улице Молокова, где жила самая лучшая в городе и во всём свете девчонка по имени Эра, в воротах стоял её отец, опершись на лопату, он, должно, отбрасывал от ворот снег, но увидев проезжающую по улице чёрную зловещую машину, прекратил работу. Хотелось мне думать, что Эра смотрит в окно: не могла она, повинуясь сердцу, не подойти в этот момент к окну. После, отвечая на моё письмо, она напишет в колонию, что да, в этот день она что-то чувствовала и видела проезжавший «воронок», который, проехав, потом буксовал на подтаявшем снегу недалеко от её дома, за оврагом. Если бы мне в тот момент сказали, что Эру я больше не увижу, никогда, никогда не увижу... Она окончит курсы сверловщиц, будет работать на эвакуированном военном заводе, в цехе, где ещё и стены не будут сделаны (тогда многие цеха были без крыш и без стен), простынет и умрёт — если бы мне сказали это, я бы головой бился о железный кузов «воронка», ручаюсь. Но никто не мог этого предвидеть и сказать мне. Никто ни в городе, ни в целом мире. Самая красивая в мире девчонка чтобы перестала жить тогда, когда миллионы других живут — такого