Сибирские огни, 2005, № 2

АНАТОЛИЙ ЗЯБРЕВ МАЛЬЧИШКА С БОЛЬШИМ СЕРДЦЕМ Опять горькая обида: я-то пожалел его, не стал волгузшь, а он меня, стервец — вот, отблагодарил. И Кряху бы, конечно, я не стал уродовать, будь такая возможность, сойдись мы с ним в поединке, морда к морде, ну, врезал бы я ему ещё разок для науки, на том бы и остановился. Но Кряха, видать, из другой породы, он бы ножик применил, вилку или что-то в этом духе. Много, много лет спустя, случится мне прочесть в мемуарах Уинстона Черчил­ ля следующее нравоучение: «Если вы хотите достичь цели, не старайтесь быть дели­ катным или умным. Пользуйтесь грубыми приёмами. Бейте по цели сразу. Верни­ тесь и ударьте снова. Затем ударьте ещё — сильнейшим ударом сплеча». В данной ситуации не позволить подобным Кряхе издеваться над собой — моя цель. А вот русский я человек, не могу так рассуждать, как англичанин рассуждает. Но ведь Кряха тоже русский, не английской, ни американской, ни еврейской крови в нём и не ночевало. Шли мои тюремные дни, как в тяжёлом тумане. Раз в день охрана выводила камерников во внутренний двор на прогулку. Ходили кольцом, по кругу, один за одним. Руки за спину. Глаза — в пятки перед тобой шагающему. Внутри кольца три охранника с овчаркой. Снаружи кольца, по периметру, охрана тоже с собаками. На вышках ещё охрана — сама собой. Я — преступник по высокому счёту. Что ни говори, невольно очень-таки зауважаешь себя, когда вот так стерегут тебя. Камера пополнялась новичками с воли. Интерес камеры к ним был в том, что они с собой приносили новости. В городе начались перебои с отовариванием про­ дуктовых карточек, и я беспокоился о маме. Главная же новость была хорошая: сибиряки отогнали немцев от столицы и что Сталин обещает помиловать и отпус­ тить всех зэков. Пополнялась, обновлялась камера за счёт переселения из других тюремных корпусов, тогда мы узнавали не внешние, а внутренние тюремные новости. Узна­ вали о том, в какой камере кого удавили ночью втихую, кого втихую зарезали, кого «опустили». Я пробовал посчитать, сколько нас в камере. На нарах, на полу. Досчитывал до сотни, до полутора сот и сбивался. Начинал снова считать и опять сбивался. По ночам я не мог спать. Спал урывками днём. По ночам спать боялся — каза­ лось, как засну, так армады кровожадных клопов сожрут меня. Каждый день камера поднимала бунты, требуя санитарного врача. В дверь ко­ лотили ногами, кулаками, а чтобы не было видно, кто наиболее активный, закрывали глазок шапкой. С третьего яруса спускался тот, кого все в камере боялись и слуша­ лись, устало садился у печки и ждал, какая реакция последует со стороны тюремщи­ ков. Этот человек был сутулым, почти горбатым. Крупная голова и крошечные жёл­ тые уши. Под глазами набрякшая жёлтая кожа, казалось, будто под кожей скрывались гнойники, а взгляд мокрых глаз свинцово-тяжёлый. Про него говорили, что он не то шестой, не то восьмой срок тянет и что у него есть две взрослые красивые дочери- близняшки, которые добровольно уехали на фронт. Фотографии дочерей он носит при себе в портмоне и, бережно достав, рассматривает их ночью, когда ничьи блуд­ ливые глаза не могут на них пялиться из-за спины или откуда-то ещё. Зовут его Мир- зя, это, конечно, кличка. Требуемый санитарный врач не приходил, а в проёме раскрытой двери появля­ лись оперативники с овчаркой. Слышалось из коридора, что по другим камерам тот же бунт — зэки выражали солидарность. Белые, длинные, несколько изогнутые клыки собаки на чёрном фоне раскрытой пасти действовали отрезвляюще. Камера мгновенно замирала. А когда закрывалась дверь, опять начинались крики. Иногда тюремщики схватывали ближних и уводили куда-то. Больше мы их не видели. — Вы что, хотите худшего? — вступал в переговоры с оперативниками горба­ тый Мирзя, он умел сохранять гордое достоинство на жёлтом мятом лице. Он в такие моменты сидел у печки и пил чай, который подливали ему в кружку из копчёной алюминиевой кастрюли его проворные «шестёрки». Оперативники не трогали Мирзю, но и не внимали его логике. Они в нём при­ знавали давно отпетого преступника. — Худшее может наступить, — предупреждал он, отхлёбывая навар из кружки. И это «худшее» наступило.