Сибирские огни, 2005, № 2

— Жалко, а то бы хоть в песне душу отвели!.. Слышь-ка, ты вот летом мне книжку свою подарил, помнишь? Так я ее в больнице всю прочитал, д а ... Кое-чо даже понял, а вот спеть из нее ничо не смогу! — Так я песен и не пишу... — пробормотал я с виноватостью невольной. — А зря! Люди петь хочут. Хоть какие заварухи, а без песен нельзя... Я, может, и темный, но так думаю: ежели запоют стихи твои, значит, нужны они людям. На «больной мозоль» ненароком наступил... — Мои запоют вряд ли ... — вздохнул я и уже сам наполнил бражкой стаканы. — Давай, дядя Петя, за твою песню! Аж слеза прошибла. Напрасно старик бражку свою «кисельком» назвал: после четвертого стакана были мы уже под хмельком, распахнулись навстречу друг дружке наши души, чуть ли не родней ощутили себя мы. А с родным-то хоть чем поделиться можно. — Не вышел, наверно, из меня поэт, — сказал я. — В юности мечталось: вели­ ким стану! А даже настоящим стать оказалось слабом... Что пил дико и баклуши бил, это даже не так страшно, страшней, что чересчур умным бывал, расчетливым... А Пушкин ведь писал: «Поэзия должна быть глуповата ...» — Вот это ты брось, — встрял дядя Петя. — Уж тако Пушкин писать не мог. Чо- тоне помню... — Да не в смысле — тупая или дурная, а— наивная, не расчетом живущая, не рассудочная... И даже не обязательно понятная: безумства самые необъяснимые в стихах могут быть, но когда это от сердца— тогда лишь по уму!.. — бражка-то стари­ кова полету мысли пока не мешала, но веселья дать еще не могла, на слишком уж больную тему свернул разговор. — А мне вот за многое из писанины моей просто стыдно теперь! А самое постыдное, что все равно писать не брошу — будто прокля­ тие на мне... Старик верно понял, что утешать не стоит. — Слышь, Костя, а я ведь для себя тоже кое-чо сочиняю, — признался он. — Песни складываю, частушки... Тут вспомнил я о балалайке, которую заметил у него на стене в большой комна­ те, когда раздевался в коридоре. — А спой, дядя Петя, сыграй! Тебя ведь под балалайку я и не слыхал... — Айда тогда в залу! — пригласил хозяин. В большой комнате у него Аленушка печалилась на стене о пропавшем братце Иванушке— то ли купил готовую репродукцию старик, то ли сам в рамочку поместил страницу из журнала. А на комоде фарфоровый Вася Теркин лихо растягивал меха гармони, белозубо лыбясь при том. Вот и подумалось мне, что в молодости дядя Петя был похож, наверно, на героя поэмы Твардовского. Но над диваном увидал портрет хозяина, переснятый со старой солдатской карточки: гимнастерка с погонами сер­ жанта, грустно-растерянный с чего-то взгляд, не молодцевато вовсе сидящая пилот­ ка, да оттопыренные уши на бритой под Котовского голове... «Нет, не Василий...» Сели мы под портретом этим на продавленный диван, покрытый вылинявшим до телесного цвета плюшем, взял дядя Петя балалайку, по струнам легонько буцкнул, и ожила она в руках его разом, сыпанула во все стороны немудрящими звуками. Будто длиннющие бусы порвались, весело заскакали, упав, покатились, сверкая, разноцветные бусинки. Столь же немудрящим, но сверкучими были и слова в его частушках. Прошелся по вошедшему в политическую трескотню слову «рынок», которым назвать норовят «русский базар», пьянство, воровство и бандитизм помя­ нул и даже ограбление людей государством через налоги... Я уж думал: долго мне, однако, слушать предстоит, если решил старик о всех бедах и болячках слово свое веское сказать, но частушечный поток оборвался вдруг. — Не в ту степь поди? Эти... рихмы поди не те?.. — Да рифмы-то сносные... Вот только печально, что такие частушки сочиняют­ ся, — я положил руку на плечо старика. — Не обижайся, дядя Петя, просто от поли­ тики меня уже тошнит. — Агдеты т у т эту... политику углядел?Это жись! От нее тоже тошно быват. Вот как сейчас живем — блевать не переставая... 105 АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ ШКОЛА ЛЮБВИ