Сибирские огни, 2005, № 2

АЛЕКСАНДР КАЗАНЦЕВ j№ ШКОЛА ЛЮБВИ хлебом, там пекарня хорошая. А когда ехать лень — так ему везут. Он ведь каждого, считай, шофера на пьянке подлавливал, вот они теперь и отрабатывают на него: и шифер везут, и кирпич, и дрова, и тес... Идет Поляков по Межениновке — барин! Строжится для блезиру: чем деревня пьяней, тем ему ведь сытней... Кто отработает, кто, глядишь, и откупится... На кой ему, скажи, порядок — он сам против него! Да! Он ведь, пока я в этим... в больнице лежал, бревна мне бульдозером развалил. Бань­ ку я хотел ставить: вот, думал, бабу заведу, париться всласть будем!.. А каво там теперь: ноги болят, парить нельзя, и бабы опять же нет... Короче, продавать строевой лес надумал, сосну. А Поляков этот дрова себе на тракторе завозил — места ему, вишь ли, не хватило, так развалил штабель мой да еще и гусеницами по бревнам! Это ж каким гадом надо быть, скажи!.. На носу и лбу дяди Пети аж капли пота выступили, а глаза невеселыми стали — будто тоже увлажнятся вот-вот. — А теперь он в этим... в суде меня засудить хочет. Понял? Мне же нагадил, и мне отвечать!.. Я ж, как с больницы вернулся, увидал такое дело — за грудки его взял, погоны чуть не посрывал... Ну, не «чуть» — сорвал один!.. А при свидетелях было, весь дом сбежался... Теперь он меня, мать его ломать, засудит!.. — Не те времена, дядя Петя, — попытался я успокоить старика. — Меня вот тоже один хмырь засудить недавно хотел, да не вышло. — Брось, Костя, времена еще те! Захочут засудить — засудят. Он ведь мне давно мстит, участковый... Хорек такой, молоденький, тридцать пять где-то... Я ж про него в газету писал районную — не пропустили, а почитать ему, видать, дали. Еще наглей стал. Под меня копать начал, хорек... Взяв ковшик, оставил меня ненадолго, вернулся, осторожненько на дугах своих ковыляя, расплескать боясь. — Мы сёдня, Костя, сволочей всяких вспоминать не будем!Не стоют они того!..— разлил опять до краев. — Давай выпьем, чтоб нам с этими засранцами вовсе не знаться! Такой тост грешно пропускать... — Теперь давай петь! — утирая губы, сказал старик. — Чо за гулянка без песни? Я начну, ты подхватывай. Любой бы, слушая пение дяди Пети, но не видя его, обманулся, подумал бы, что не старый вовсе мужчина поет — не по годам зычен его голос, тяжестью лет не надсажен. И песню-то он затеял, которую без такого голоса не вытянуть: Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он. О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом. То ли бражка начала действовать, то ли взяла за душу старая песня — расчув­ ствовался я, вспомнилось вдруг детство: какой-то праздник, может, и День геолога, в деревянном клубе «Октябрь» хор экспедиции поет «Вечерний звон»... Самодеятель­ ность, конечно, но у меня, мальца, впервые услыхавшего эту дивную песню, сладко замирает сердце, как во сне, когда летаю. Боясь пошевелиться, слушаю я, как туго сплетаются мужские и женские голоса, как с заднего, самого высокого ряда, выстро­ енного полукругом на сцене, разносится сумрачно-басовое «Бом!..»— и вижу сквозь прихлынувшие вдруг слезы такую молодую, такую красивую еще маму — она в первом ряду, самая маленькая, а в заднем ряду, на специально сколоченной для хора скамье, — отца, еще не облысевшего, молодого... И дивлюсь я: отец мой даже на гулянках, помнится, никогда не пел — нет, слухом Бог не обидел, по вечерам ведь частенько наигрывал он на мандолине, сам подбирал мелодии, а вот в голосе ни гибкости, ни силы... — однако в хоре вот петь решился!.. Может, потому лишь, чтоб с мамой не расставаться?.. — Чего не подпевашь? — выдернул меня из воспоминаний дядя Петя. — Эту песню одному петь нельзя... Я ему про медведя объяснил, мне на ухо наступившего. Старик искренно огорчился: