Сибирские огни, 2004, № 11

Хотя вместе с братьями, сестрами отваживался с матерью... как еще не померла возле сыновьего ф о б а... хотя и писал белилом на черной ленте поминальные слова, сроду не поверю в смерть брата; мне кажется, что Илья, шатун по натуре, опять куда- то далеко-далеко уметелил, но скоро мы встретимся, обнимемся; брат напоит меня холодным молоком из погреба, но, может, на радостях и чарку поднесет, а потом возьмет в руки баян, голосисто взыграет и густым басом, по-степному протяжно затянет свою родимую: Сибирь, Сибирь, люблю твои снега, Навек ты мне, родная, дорога. Моей ты стала судьбой, Нельзя расстаться с тобой... Я верил, что наши стежки-дорожки еще сольются, мы встретимся с братом, а то, что видел его навечно спящим среди ярко угасающих цветов, угрюмого молчания братьев и сестер, посреди надсадных стонов матери, пережившей сына, — это ус­ кользало из памяти, не приживалось: слишком уж брат, деревенский коновал, был живой и веселый, слишком уж непредставимый покойником. Иному от роду двад­ цать два года, и никакой хвори, а хоть завтра отпевай, — едва теплится унылый дух, а брат любил жизнь. Илья мучился, что не давал ему Бог детишек; но перед его гибелью жена, терпе- ливица и страдалица, безропотно кочевавшая с братом по степным деревенькам, неожиданно понесла, а, как отвели полгода, вскоре и родила дочь... братову дочь, мою племянницу. Нет, Илья не погиб, а то, что весточку не шлет, так писать лень, смалу не прива­ жен бумагу марать. Укочевал в глухую деревеньку и живет себе поживает, добра наживает, но мы встретимся, мы непременно встретимся... а как же иначе?! Я приеду на зимние каникулы в ясную, тихую деревеньку, в оттепельный день, когда черемуха в палисаде притуманится снежным куржаком; запряжем мы в кошев­ ку резвого жеребца, туго заплетем ему хвост, и поплывут наши сани по сырому, сколь­ зкому насту, и, как в детстве, закружится перед глазами забайкальская степь, слитая с небом... А вот уже и вечерок вечерается, и тишь кутает неземная; вот уже в сероватых сумерках приманчиво тепло и сонно проклюнется свет в далеком окошке, — бараний гурт; вот уже видно, как чабаны-буряты и ребятишки всем гамузом высыпали из деревянной юрты и, жмурясь, тревожно вглядываются в нашу подводу: кого несет, на ночь глядя?.. Брат, как и было в моем дальнем малолетстве, сует мне вожжи, подхватывает баян, с которым сроду не разлучается, и, лихо развалив меха, начинает играть, потом зычно, перепевая скрип полозьев и стукаток копыт, затягивает: Сибирь, Сибирь, люблю твои снега, Навек ты мне, родная, дорога... Чабаны широко улыбаются, глаза их хитровато и радушно истаивают в меднова- тых, скуластых лицах: Илья-шыбирь едет баран легчить... Нет, и по сей день не верится... Он живет в далекой деревне, и нам некогда встретиться, дорога не ложится; но вот мы съедемся в родном Сосново-Озерске и, как было давным-давно, когда я пешком забредал под стол, уплывем на рыбалку аж под самый дальний берег, кудряво поросший боярышником. «Весла на воду!» — по- боцмански гаркнет себе брат, и со звонким журчанием, резким подергом хлестко раскатится наша узкодонная кедровая лодка, едва касаясь волн горделиво задран­ ным носом. Осадистые, мускулистые ноги брата, перевитые корнями жил, бугрятся, когда он, откинув весла, упирается ступнями в залитую бурой смолой дугу; а я, опять же, как в детстве, кутаюсь в материну курмушку — телогрейку, уютно пахнущую молоком, сеном и назьмом, и все равно мне зябко, и я передергиваю плечами от призрачно наплывающего, клочкастого тумана. Брат, песельник, чтобы согреть меня, подмигивает: АНАТОЛИЙ БАЙБОРОДИН УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ