Сибирские огни, 2004, № 11

АНАТОЛИЙ БАЙБОРОДИН УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ Грозилась брату показать. Еще и он тебе всыпит... Ой, дурак!., какой дурак!.. Убьет она тебя. И мне за тебя достанется... Танька опустошенным кулем осела на лавку и, коль слезы у нее завсегда томи­ лись возле глаз, тут же захныкала: — Я к маме хочу-у.. .К папке хочу-у... Не могу я с ней, не могу-у... Чуя уже не долгими ушами, а заднюшкой такую жаркую баню, что лешакам станет тошно в таежных чащобах, ожидая такой правеж, после которого избяной студеный угол и ошпаренно горящие уши покажутся в радость, — Ванюшка спал с лица, стал белее снега, тряскими пальцами расстегнул телогрейку и присел возле сестры. Но не столь затомило ожидание лютой расправы от молодухи и брата, сколь ожег запоздалый стыд: ох, ежли бы обернуть время вспять, сроду бы не намалевал эдакий срам, либо тут же и порвал бы художество. — Всё из-за тебя, срамца... — причитала Танька. Брат не заревел следом за ней, но даже шикнул на сестру: — Кончай ты реветь! Рева-корова, дай молока... Приступавшее лихо не ослабило парнишку, наоборот, мысли обрели лихора­ дочную ясность и варначью остроту: как бы тут вывернуться и уцелеть?.. Реви, не реви, вой горю не пособник; никто не утешит, не оборонит, — брат, перед которым было стыдней всего, мало того, что добавит березовой каши, а и крест поставит: дескать, эдакого срамного брата мне и на дух не надо. Нужно было что-то решать... и опять нестерпимо захотелось укрылить из родимого дома, обращенного молоду­ хой в холодную кутузку, пролететь на синегривом коне степью и таежными хребта­ ми, очутиться в желтовенцовой избе, обережно утаенной матерыми соснами и ли- ствяками, отойти в духовитом тепле русской печи, откуда мать выудит противинь с творожными и брусничными ржаными шаньгами, потом нальет в бурятские чаши зеленого чая и позовет к печеву отца, строгающего у порога, мастерящего из бере­ зовой треноги лавочку для Ванюшки. — Убегу я, Танька, из дома... — вслух поразмыслил Ванюшка. — Убегу к мамке на кордон... Давай, Танька, вместе убежим? — Ты чо, с ума сдурел?! А школа... — Придем на кордон, мамке пожалуемся, что дерется, в угол ставит... Пусть мамка в деревню едет, а эту... выпрет из избы... Пошли, Танька, а? Быстренько по­ едим и потопам. А то скоро придет и тебя зашибет... — Ты чо, Ванька, далёко ж е... — Ой, кого там далёко?! — мужичком встрепенулся парнишка и даже подбоче­ нился. — Мы с кокой Ваней, с браткой ездили, не успеешь оглянуться, уже и кордон. — Заблудимся в лесу... — Ничо не заблудимся. Я же дорогу помню. Сколь ездил... Да тут же близенько. — Не, Ванька, я боюсь... — Ладно, я один пойду. Пусть она тебя колошматит. А я к маме... Привиделась и Таньке лесная заимка, как в Божией пазушке припрятанная в хребтовом заветрии, и ощутила девчушка, явственно и до слез желанно, материну ладонь на своей щеке, на волосах, заплетенных в два мышиных хвостика. Вот матуш­ ка скребет ей головенку столовиком, чтоб избавиться от перхоти, вот заплетает коси­ цы, а ласковые руки пахнут добром, молоком и теплым ржаным хлебушком. И все же Танька не отважилась бы топать в эдакую таежную даль, но и братку одного страшно и жалко отпускать, да и привыкла уже покоряться ему, верховоду. Хотя и настрадалась уже от его вольного норова... Месяца не прошло, как плавил в плите свинец на жестяной крышке, и уж собирался вылить в деревянную формоч- ку — указку в виде стрелочки, — вытащил щипцами крышку, но та сверзилась, свинцовые капли и угодили на голову сестре, что подсобляла на подхвате. С диким воплем полетела Танька по избе...да так на весь век и остались в волосах плешинки, выжженные родимым браткой. 32