Сибирские огни, 2004, № 11

ны» пытаются спрягать воедино Кубу и Кобэ, Франкфурт-на-Майне и Сидней, ме­ четь Яссави и Голгофу. Но вместо Единства в стихи врывается мировой хаос, который, притворяясь преддверием Страшного Суда, на деле оказывается временем «Страшного Стыда». А «во дни Стыда», уверен поэт, «сум­ бур честнее лада». Убежищем и святилищем, куда можно было бы уйти от стыда и сумбу­ ра, является Сад — многоликий образ гар­ монии, синоним Бога как мечты о лучшем, идеальном. В броуновском движении и смя­ тении стихотворных строк «Сада», «Колод­ ца», «Треножника» и других разделов цикла этот образ в итоге становится синонимом самого поэта-странника и его несчастной страны: Со мною — Сад: войду или влечу, а выйду там, где мне вольно и вольно. И вот разъятая «на куски» душа поэта и Россия уже прошли все стадии Страстей Господних. «Снятая с креста, жива Россия», а что же поэт? Он так и не увидел чаемого Единства, зато уверен в имитации святости и лжи: Ну что с того, что чаемый Мессия сошел живым с Креста: опять надрыв, опять «тьмы низких истин нам дороже», и снова жить, всей лжи не отмолив?! В этой мистерии несостоявшегося вос­ кресения истины, неиспитой Чаши и состо­ ит Чистилище поэта. Взять «мольбу о Чаше на себя» и понять, что «мир единят лишь дерева и реки, Сады и наше претворенье в них» и есть приуготовление к какой-то вы­ сокой миссии, к большой мудрости или большой простоте. Но подлинный выход вновь подсказывает Мессия: «След Иисуса явлен на песке, и в жизнь уходит от венца Голгофы». Этот «выход в жизнь», согласно логике своего духовного пути, дантовской «Боже­ ственной комедии» с ее попятным ходом и своих «Казанских снегов», Р. Бухараев осу­ ществляет как выход в поэзию 1970 1980-х годов. Особенно наглядно эта жизненная сила взрастившего свой Сад поэта явлена в стихотворении «Зимний гриб» (1983 г.): Упал на снег последний желтый лист, Но гриб под снегом крепок был и чист. Он, «выросший» в книге после многих страниц Ада и Чистилища, кажется испол­ ненным таких жизни и силы, что не только по-настоящему чист, но и целебен. Это под­ тверждает следующий за ним цикл «Гри ники» (1972 г.), от которого так и веет лесной свежестью, душевным и физическим здоро­ вьем. Написанные в стиле раннего А. Твар­ довского, размером и интонацией «Василия Теркина», эти стихи дают образ не только жизнелюбивого грибника, далекого от Стра­ стей Господних или кругов Ада, но и всей России: Броским видом не отмечен, днем сухой, в ночи сырой, он целебен, значит вечен — вот, Россия, образ твой! А образ поэта тут сродни пауку-Арах- не, который, «не зная страха», висит «меж небом и землей», и главное — умеет «рас­ поряжаться пустотой». Но не тем духовным вакуумом, рожденным ужасом неверия и дисгармонии, а той «гармонией бесспор­ ной», которая состоит из созвучий и соцве­ тий природы, и пуста и молчалива она толь­ ко на первый взгляд. Поэтическому взору здесь предстает сама поэзия во плоти. И тог­ да стихи текут сами собой, как «течет элегии паучьей нутром рассчитанная нить». И настоящим пиром жизни, в своем пределе всегда рвущейся к смерти, как лас­ точка к солнцу, предстают «грузинские» сти­ хи В. Бухараева (цикл «Медовый август»). Тут образ поэта, не знающего, как распорядить­ ся своим «душевным здоровьем», словно сам собой сливается с образом Грибоедова, тоже когда-то бродившем «среди чувствен­ ных роз Цинандали». Но цена этих здоровья, чувственности и любви такова, что ощуща­ ешь какое-то высшее счастье: «Что ты жи­ вешь, здоровый насмерть, на этом свете про­ ходном!». Это ли не рай земной, указывающий на рай небесный, где Нина Чавчавадзе, любовь и жена Грибоедова, подобна дантовской Бе­ атриче, приведшей его в Эмпиреи? И ведь трудно с этим не согласиться, потому что именно она произносит ключевое для Р. Бу­ хараева слово «Сад», переводя начало гру­ зинского христианского гимна «Шен хар ве- нахи». Внезапной мудрости слеза, упав на землю, тронутую тленьем, восстанет, как тяжелая лоза, в Саду слепящем, вечном, неизменном. Где же, в каком Саду «восстанет» уже не Грибоедов, а лирический герой Р. Бухара­ ева, отведавший «садов Цинандали»? Конеч­ но же, и в белом рае стихотворения о карти­ нах Брейгеля («белым по белому зиму пиши, эх0 — навечно»), и в «степных бабочках» одноименного стихотворения («пьют солн­ це усами сатир и медведица Гера...»), и в «лазурной буквице» стихов об Алтае, «где словно связь земли и неба цветная солнечна 215