Сибирские огни, 2004, № 11

Так, еще в 1992 году возникает парадокс минус-движения — вспять или на месте, ког­ да «дорога» не равна «пути», не совпадая и даже противореча ему. «Вернулся бы, зная, зачем и куда, уехал бы, зная, откуда...». В этой ситуации обездвижения поэту не­ вольно приходится осваивать чужбину, отыс­ кивая в ней родное, знакомое. И начинает с простого — с географии и природоведения, нащупывая почву под ногами. «Это — осень, а это — река, это — лебедь на мелкой воде», а это — «английская речка по имени Уэй». То есть кроме «пустой строки» и тишины пока ничего. Но поэту и того достаточно: свой им­ пульс загадочному миру чужбины он послал, теперь надо дождаться отзвука: Вдохни тишины — вдруг да выдохнешь слово, незнамо опять, на каком языке. Этим «выдохом» стали не «венки», а гроздья сонетов, язык которых вряд ли соот­ ветствует строгой классике жанра. Это язык не только «авторских переложений»-самопе- реводов на русский с английского, венгерско­ го, татарского — хотя одно это уже поражает и озадачивает пестротой смешения. Это язык познания и познавания себя крест-накрест с новой реальностью — географической, био­ графической, языковой. Вплоть до самозачер- кивания, низведения до земноводного: Живу, что всякая живность, что жук и жаба, рифмую редко — теперь почти никогда. (венок сонетов «Жук и жаба», 1993 г.). А что рифмовать-то, если, с одной сто­ роны, одолевает радость, что «выпростался из этого языка», «из речи правительства и генштаба», а с другой — томит просьба к этой «речи» отпустить «в молчанье лотоса и Пенджаба». Эту перекрестицу восторгов, сожалений и жалоб эпохи раннего эмигран- тства поэт и запечатлевает в полушуточном гербе: Полная луна — в гору дорога, а по местам Льва и Единорога — Жук и Жаба по краям венка. Во втором венке «туманных сонетов», «Зов» (2000 г.), та, еще не до конца внятная перекрестица артикулируется поэтом уже достаточно внятно, но и трагично: Мне все одно, что Запад, что Восток. Везде ничей, везде без места во Вселенной, стою, как столб в скрещении дорог, куда ни двинь — все обзовут изменой. Одиночество и свобода, вечное стран­ ничество и неподвижность — все это здесь взаимоуничтожается одной лишь жаждой: услышать все тот же самый отзвук, о кото­ ром мечталось еще у речки Уэй и под тил- фордским дубом. Но все застилают «тума­ ны и мгла». А вместо отзвука даже не зов, а «воображение зова». И исходит он уже не от Англии, Венеции или Пенджаба, а от Роди­ ны, откуда он однажды мог уйти «не ради честолюбья злого, но ради осязания пути». И вот нет ни пути, ни отзвука, ни зова. Толь­ ко и суждено, что блуждать в любой стране, как облаку над храмами Джудекки. Зловещий образ дантовского последне­ го круга Ада — Джудекки, названного так по имени самого главного предателя в мире Иуды, и есть долгожданный отклик поэту. Но и тот предел его отчаяния, за которым или Чистилище покаяния и исповедания, или новая дорога «в никуда». И тут выручает уже не речь, а память о речи, некогда звучавшей так чисто и отзывно. Когда-то Вергилий, бо­ жественный проводник Данте, в самой ниж­ ней части Джудекки (посередине тела Лю­ цифера) «сделал поворот» «челом туда, где прежде были ноги», и над головой поэта вдруг вместо «глубины безвестной» появил­ ся «небесный свод», «обратный лик Джу­ декки» («Божественная комедия», перевод М. Лозинского). Так и Р. Бухараев посереди­ не книги, от слов последнего «адского» сти­ хотворения 2000 года чтобы сказалось нечто лютою, несвятой, кровоточащей речью этою — а не той, поворачивает назад, к «терцинам» «Моле­ ния о Чаше» 1989— 1991 годов, циклу «Лю­ бовь моя осенней паутиной» 1970— 1980-х го­ дов и еще дальше, в 1908 год, к «Поэме-диа­ логу» с Г. Тукаем, заканчивая книгу перево­ дами «моабитских» песен М. Джалиля, где, наконец, и наконец, поэт и находит отзвук своей «заключенной» душе. Так, по архитектонике великой поэмы Данте выстраивает путь своей книги, а зна­ чит, и своего духа Р. Бухараев. «Моление о Чаше» — это подлинное Чистилище, кото­ рое должен пройти поэт, наподобие Иисуса Христа, преданного на смерть и распятие. Мысли, голоса, языки (с русского стихи то и дело переходят на арабский) поэта и Иисуса, преодолевающих разные страны и времена, вместе составляют полифонию цикла, пере­ ходящую в мистерию. Главное здесь — по­ иск Единства мира, Бога, себя. Это далеко, недостижимо, грандиозно. Строчки-«терци­ 214